Иван Сибирцев - Золотая цепочка
«Откуда такое красноречие и эта суетливость, — удивлялась Агния Климентьевна. — Вдовел пятнадцать лет. Сколько женщин имели на него виды, он не дрогнул. Однолюб — и точка. Матери не может простить второго замужества. Замужества! Кто бы знал!.. И вот, на тебе: „счастливый случай в самолете…“ Или верно замечено: седина в бороду — бес в ребро!..»
Ох, как бы не к худу… Худого-то и так вдосталь. Агния Климентьевна опустила руку в карман, нащупала письмо.
Уже много часов после прочтения письма Агния Климентьевна приказывала себе позабыть, не думать о нем. Хотя бы ненадолго, хотя бы до завтрашнего утра… Не портить людям настроение своим удрученным видом, не омрачать Настеньке единственного в жизни дня — дня ее двадцатилетия.
Нет, отмахнуться от полученных известий — это по-страусиному голову прятать от опасности. В любое мгновение в этот дом, к милым ей людям может ворваться беда, может пролиться кровь. Ладно бы только ее, Агнии Климентьерны — она свое отжила уже, — но ведь и Николеньки, даже Настеньки… А кто поручится, что уже не ворвалась, что злодей не в доме…
Но кто же он? Кто?! Этот птенец Глеб, так робко и вовсе несовременно влюбленный в Настеньку? Милый, деликатный Бочарников? Экстравагантная Елизавета Ивановна? Такой обходительный Кашеваров? Господи, придут же в голову этакие нелепицы! И все-таки нельзя одной с такой докукой… Поскорее сказать обо всем Николаю. Он мужчина, воин, сумеет заступить дорогу беде.
Но как открыться, покаяться в таком прегрешении даже перед сыном?! Мыслимо ли нарушить клятву, что дала умиравшему Аристарху Николаевичу…
И на свои старушечьи плечи взвалить такую ношу немыслимо. Подломятся… О Настеньке и вовсе речи нет. Лучше в омут головой, чем девочке открыть такое о прадеде и деде…
С кем же поделиться нежданным горем? Агния Климентьевна задержала взгляд на Кашеварове.
Вспомнила, как впервые повстречала на Тополиной улице, еще не зная, что за человек перед ней, потянулась к нему душой, попросила защиты.
А ведь сердце — вещун, первое чувство самое верное. И вообще, у нее всю жизнь тонкое чутье на людей.
Так, может быть, довериться своему первому чувству, не истязать себя страхами, а открыться постороннему, зато хорошему, надежному человеку. Агния Климентьевна снова посмотрела на Степана Кондратьевича и окончательно решила: прирожденный поверенный, солиден. Респектабелен. Рассудителен. А главное, хранит почтительную память о Климентии Даниловиче.
Прогуливались вместе со Степаном Кондратьевичем по окрестностям, и неизменно говорил он о Бодылине, восхищался им, рассказывал о будущем своем романе, в котором во всеуслышание воздаст должное сибирскому магнату. Вспоминал о своем отце Кондратии Федоровиче. И получалось по его словам, что и Кашеваров-старший преклонялся перед Бодылиным. И об Аристархе Николаевиче Кашеваров отзывался весьма лестно.
От его речей теплело на душе Агнии Климентьевны. После стольких лет отчужденности, даже враждебности к отцу, услыхать о нем доброе слово. Да еще от такого достойного человека.
А Кашеваров, словно бы разгадав смятение Агнии Климентьевны, сам подошел к ней и весело пригласил:
— А не выйти ли нам с вами на круг?
Но Агния Климентьевна оглядела его от носков лаковых туфель до седых, все еще пышных волос и после продолжительной паузы сказала озабоченно:
— У меня к вам дело, не терпящее отлагательства.
— Всегда к вашим услугам, сударыня.
— Мне кажется, я попала в довольно двусмысленное положение. Человек вы многоопытный, как мне сдается, искренне расположенный ко мне. Ваш совет крайне ценен. Словом, сделайте одолжение, прочтите это письмо.
То было письмо из Москвы. Свояченица покойного ювелира Никандрова описывала печальное событие в домике на Восьмом проезде Марьиной рощи.
Письмо заканчивалось так: «Поскольку, глубокоуважаемая Агния Климентьевна, ваше поздравление Ивану Северьяновичу с днем ангела не застало его в живых, а я слышала от покойного о вашей к нему доброте и внимании, сочла своим долгом уведомить вас о его кончине и наказать вам беречь себя, не допускать к себе посторонних личностей. Своим же умом я так располагаю: ежели злодеи достигли до Ивана Северьяновича и пытали у него про клады вашего покойного батюшки, так доберутся и до вас, чтобы забрать то, что досталось вам в наследство. Так что остерегайтесь их повсечасно. Помните, что береженого бог бережет…»
Взгляд Кашеварова медленно скользил по строчкам, то и дело останавливаясь и как бы насквозь проницая их. Он закончил чтение, бережно сложил письмо и машинально понес себе в карман.
— Нет, позвольте, — удержала его за руку Агния Климентьевна. — Простите, я не могу доверить его даже вам. Смерть моя, может быть, в этом письме или хуже того — бесчестие на старости лет…
— Фантасмагория! И не менее того. А ваша корреспондентка не того… не преувеличивает? Ведь, чай, в возрасте?
— Увы, не преувеличивает, — печально подтвердила Агния Климентьевна. Как надеялась она, что Кашеваров подскажет ей выход. Но похоже, что и Кашеваров растерян и, пожалуй, напуган не меньше ее самой. Агния Климентьевна заслонилась ладонью от света и почти простонала: — Господи, когда только развеется этот кошмар? Полвека он тяготеет над нашей семьей! Это погубило отца. Укоротило жизнь моему мужу. Теперь, видно, мой черед… Неужели это коснется и Настеньки?..
— Ну, зачем же так? — Кашеваров пожал ее сухие вялые пальцы. — Ведь не на необитаемом острове. Надеюсь, вы поставили в известность Николая Аристарховича?
— К сожалению, такая откровенность с ним исключена для меня.
— М-да, положение… Хотя, коль скоро милиция в курсе, они, конечно, примут превентивные меры.
— А проку? Что они, учредят здесь пост для моей охраны? Да и появление их в доме крайне нежелательно: это значит для меня открыться Николаю и Насте…
— Так, может быть, уехать? — предложил Кашеваров. — Сослаться на необходимость, ну… хотя бы срочной медицинской консультации…
— А куда? Куда уехать, когда все здесь?! — Агния Климентьевна покусывала губы, сдерживая слезы. — Когда в любой момент ждешь гостя.
Кашеваров склонился почти к самому ее лицу и спросил одними губами:
— Какого еще гостя?
На них никто не обращал внимания. Продолжались танцы. Кашеваров нервно потер руки, сказал:
— Ваша тайна — моя тайна. Я вас не принуждаю к откровенности. Но как же в таком случае я подам вам совет?
— Извините меня, — просительно заговорила Агния Климентьевна. — Я совершенно лишилась здравого смысла. Так вот… Но только, ради бога, никому… Вы станете четвертым человеком, кто осведомлен об этом. Ко мне могут прийти от брата Афанасия. Помните его?
— Весьма смутно, — Кашеваров осмотрелся и спросил, понизив голос: — Как я понимаю, к вам придут не для того, чтобы сказать «добрый день!»
— Такова была воля отца. Ну, а я… Вдруг я не смогу выполнить его желания.
— Почему же не сможете? — Кашеваров строго глядел ей в глаза.
— Его требования могут оказаться чрезмерными. Каждый имеет право подумать о себе.
— Позвольте. А как вы узнаете, что гость именно от Афанасия Климентьевича? Или есть какой-то знак, пароль?
— Есть. Я опасаюсь, что Никандрова навестил именно он! Теперь вот сиди и жди. Арестуют его, узнают, куда шел, зачем… Бесчестье мне и перед сыном позор. И встретиться с ним страшно. Чувствую, близок мой смертный час…
3— Покружимся, братец, — Лиза из-под приспущенных ресниц оглядела Глеба и добавила насмешливо: — Кролик…
Глеб покорно положил свою руку ей на спину, сразу же сбился с такта. Лиза усмехнулась и скомандовала вполголоса:
— Веди на балкон!
Она прикрыла за собой балконную дверь. И Глеб задохнулся от наступившей вдруг оглушительной тишины, от нелепого их уединения. Чтобы стряхнуть с себя мучительную неловкость, произнес фразу, услышанную от кого-то из гостей:
— А партнерша-то у Николая Аристарховича безжалостная. Утанцевала старичка до посинения…
— Ревнуешь?
— Тебя это удивило бы? — Глеб повернул ее за плечо.
— Очень. — Она скинула со своего плеча руку Глеба. — Я ведь не ревную, хотя имею основания. Даже одобряю твой династический брак. Куда спокойнее и вернее, чем твои… приработки. — Балконная решетка лязгнула. Лиза замолкла, покосилась на Глеба. Он перегнулся через решетку, свесился в черный провал. — Я могла бы одним дыханием, — назидательно продолжала она, — смести твои планы. Но я не делаю этого. Разве это не подвиг для покинутой женщины?
— Подвиг?! Ты вынуждена молчать. Мы одной веревочкой связаны. И судьба у нас одна.
— Ну, не скажи. Я справлялась в Кодексе, в худшем случае меня обвинят в недоносительстве. Это далеко не то, что отмерят тебе. К тому же, если я все расскажу, отпадает, естественно, и недоносительство. Хотя, конечно, в любом случае это сопряжено для меня с некоторыми неудобствами. Ты можешь разоблачить меня, предать, так сказать, гласности наше прошлое… Но нам это взаимно невыгодно. Как видишь, я откровенна. Неужели ты и этого не оценишь?
