Виктор Пронин - Банда 4
— Почему ты так думаешь?
— Люди всегда радуются, когда что-то случается с шестисотыми «мерседесами».
— В этом что-то есть, — согласился Пафнутьев. — Андрей... Но это... Это называется объявлением войны.
— Ну, что ж... К этому шло. Мне кажется, всегда лучше самому объявить войну, чем ждать, пока войну объявят тебе. Как сейчас говорят... Хорошо смеется тот, кто стреляет первым.
— Правильно говорят, — кивнул Пафнутьев.
— Там, в бардачке, посмотрите... То, что мне удалось изъять у бесчувственного тела Бевзлина.
Пафнутьев глянул на Андрея, осторожно открыл ящичек и вынул оттуда сверток в целлофановом пакете. Внимательно пролистнул блокнотик с телефонами, адресами, именами. Блокнотик был маленький, но заморская отделка, тонкая тисненая кожа, похрустывающая бумага подтверждали, что блокнотик этот не для общего пользования, сюда заносились сведения действительно важные. Какие-то карточки, сложенные листки, бумаги Пафнутьев просмотрел бегло и наспех, отложив все это до того момента, когда он вернется в кабинет. Но толстая пачка новых уже долларов его озадачила.
— А с этим что делать? — спросил он у Андрея.
— Поделим, — тот передернул плечами.
— Но это же грабеж!
— Конечно.
— Нехорошо. — Почему?
— Мы не должны опускаться до такого уровня, — произнес Пафнутьев без большой уверенности.
— Если мы не можем опуститься до их уровня, давайте до их уровня поднимемся, — усмехнулся Андрей. — А потом, Павел Николаевич, нам все равно придется как-то уравнивать наши уровни. Иначе, как мы сможем приблизиться к ним, как выйдем на них и вступим с ними в контакт? А не вступив в контакт, как мы сможем положить их на лопатки?
— Ладно, разберемся, — Пафнутьев принял, кажется, единственно верное решение. — Документы я забираю, деньги оставляю. Пусть здесь пока полежат, в бардачке.
— Пусть полежат, — усмехнулся Андрей. — Приехали, Павел Николаевич.
— Вижу, — проворчал Пафнутьев, выбираясь из машины.
Каждый раз с приближением развязки Пафнутьев становился сумрачным, даже ворчливым, старался подольше побыть один. Все, что можно было узнать, он уже узнал, и оставалось лишь связать разрозненные показания, свидетельства, подозрения, чтобы получить картину полную и ясную. Сейчас он был хмур и сосредоточен. И Андрей вывалил на него кучу совершенно свежих сведений, неожиданных и чреватых, и Овсов вдруг вспомнил о нем. Все это настораживало и требовало времени, чтобы разобраться, понять происходящее и найти собственное место во всех этих событиях.
Слишком уж быстро взбежав на третий этаж, Пафнутьев почувствовал, что дыхание его сбилось, сделалось тяжелым, и он замедлил шаги, чтобы в кабинет к Овсову войти спокойно и достойно.
— Здравствуй, Овсов, — сказал он. — Вот и я.
— Здравствуй, Паша... А это Валя. Как видишь, она если и изменилась, то только в лучшую сторону.
— Изменилась — это хорошо, — разулыбался Пафнутьев, увидев красавицу на кушетке у Овсова. — Лишь бы не изменила.
— Ох, Паша, — простонал Овсов и больше ничего не добавил, а Пафнутьев понял, что предложенная им тема не совсем удачна здесь. — Валя от нас ушла.
Теперь она работает в роддоме.
— Роддом — это прекрасно! — с подъемом воскликнул Пафнутьев и опять почувствовал, что его восторги неуместны. — Кстати, а как наша младеница? Она проснулась, наконец?
— Прекрасно себя чувствует и передает тебе привет.
— Выжила, значит? — уточнил Пафнутьев.
— Пока — да. В реанимации.
Валя сидела на кушетке, забросив ногу на ногу, и ее округлые коленки выглядели вызывающе и дерзко. Куда бы ни смотрел Пафнутьев, как бы он ни вертел головой, но взгляд его неизменно возвращался к ним, спотыкался о них, будто какая-то сила исходила от этих коленок. А, впрочем, может быть, и исходила.
Посмотрев на Овсова, он усмехнулся, заметив, что и тот находится в таком же смятенном состоянии. Коленки притягивали взоры и лишали, лишали мужичков привычной уверенности. А Валя, видя это, чуть посмеивалась, курила сигаретку, пускала дым к потолку, а отведя руку в сторону, любовалась не то ухоженными пальцами, не то самой сигареткой с золотистым мундштуком.
— Паша, — проговорил, наконец, Овсов, вынимая из тумбочки бутылку какого-то виски с заковыристыми наклейками и разливая в непонятно как возникшие на столе стаканы. — Есть маленькое предупреждение...
— Внимательно тебя слушаю, — улыбнулся Пафнутьев.
— В уголовном деле, в устных разговорах, в пьяном трепе и интимном шепоте ты должен исключить всякое упоминание о Вале, о том, что ты ее знаешь, разговаривал с ней.
— Валя, вам что-то угрожает? — спросил Пафнутьев.
— Как и всем нам, — ответила девушка.
— Откуда опасность?
— У вас есть ко мне вопросы? — не отвечая, проговорила красавица. — Давайте приступим.
— Давайте, — и Пафнутьев, соглашаясь с молчаливым предложением Овсова, взял стакан с виски, чокнулся с хирургом и выпил. С некоторым недоумением заглянул в пустой стакан, оставил его и взял протянутую Овсовым шоколадку.
— Простите, — сказал он Вале. — Я немного отвлекся. Итак, вопросы. Овсов рассказывал вам о девочке, которую я только что упомянул?
— Да, рассказывал.
— Как вы объясняете то, что ее до сих пор никто не хватился, никто не ищет?
— Списанная девочка, — Валя затянулась и выпустила к потолку струю дыма.
— В каком смысле? — Пафнутьев отшатнулся, услышав такое простое, спокойно произнесенное объяснение.
— В самом прямом смысле слова, Павел Николаевич. В списанные попадают дети, от которых отказались мамаши. Причины самые разные... Некоторые отказываются по малолетству, если бабе двенадцать, тринадцать, даже пятнадцать лет — какая из нее мамаша? Отказываются. И возвращаются в свои подвалы, на свои чердаки, где их уже заждались юные отцы. Некоторые отказываются от собственных детей по причине полной испитости. Бомжихи часто не хотят забирать детей, беженки всех стран и народов... Ей самой деваться некуда, а уж с ребенком и подавно. Одна она и под мостом переночует... Ну, и так далее, — Валя опять затянулась, потом погасила сигарету о блюдце, в котором Овсов подал конфетки к столу, подняла на Пафнутьева глаза. — Что-нибудь неясно?
— Мне неясно одно... Что вы, Валя, имеете в виду, когда говорите «и так далее»?
Валя некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. А потом перевела взгляд на Овсова — как, дескать, быть?
— Говори, Валя, — сказал Овсов. — Раз уж начала.
— Хорошо... — девушка тронула пальцем свою сигаретку в блюдце, передернула плечами, как бы говоря, что, мол, она готова продолжить, но за последствия не отвечает. — Слова «и так далее» означают следующее... Детишки остаются не только от бомжих и пятиклассниц. Остаются и от тех, кто не в состоянии их прокормить или считает, что не в состоянии прокормить ребенка и одновременно обеспечить себе ту жизнь, к которой призывают ваши телевизионные рекламщики, дикторы, дикторши, подохнуть бы им всем! — в сердцах закончила Валя.
— Почему? — наивно удивился Пафнутьев.
— А потому, что они показывают жизнь, которой никто, нигде в мире не живет. И убеждают этих дурех в том, что только такая жизнь и может называться жизнью. И наши писухи покарябанные стремятся к ней, несутся куда-то, ищут вокруг причины, которые мешают им жить такой вот раскрашенной телевизионной жизнью. И, конечно, такие причины находят. Чаще всего получается, что именно младенец стоит на пути к такой жизни. Значит, надо от младенца избавиться. Одни его душат, другие топят, выбрасывают еще живых, некоторые, кто половчее, продают...
— И находятся покупатели?
— Сколько угодно. Покупателей столько, что на всех и младенцев не хватает.
Чтобы всех обеспечить, приходится списывать младенцев.
— Это как?
— Наутро после родов матери говорят, что ребеночек, дескать, помер. Она поплачет-поплачет и смирится. А ребеночек жив и здоров, еще покрепче прочих будет. В некоторых городах прошли судебные процессы над торговцами детьми... У нас еще нет. Дело за вами, Павел Николаевич, — улыбнулась Валя и, щелкнув зажигалкой, закурила следующую сигаретку.
— За мной не заржавеет, — заверил Пафнутьев.
— Сомневаюсь.
— Не сомневайся, деточка моя! — сказал Пафнутьев неожиданно жестко, неожиданно холодно, даже Овсов удивленно вскинул брови. Такого тона от Пафнутьева он не слышал. — Скажите мне вот что... Чтобы признать ребенка умершим, нужны ведь и заключения, и экспертизы, и подписи... То есть, в этом участвуют многие люди, я правильно понимаю?
— Почти. Многим в этом деле делать нечего. Достаточно главного врача. А уж он поставит в нужные места своих людей. Доказательств, следов, как выражаются в ваших кругах, не остается. Мертвые младенцы уничтожаются.
— Фамилия главного врача?
— Я не назову ни одну фамилию.
— Почему?
— Жить хочется.
