Валентин Иванов - Желтый металл
Мальчик… Маленькая женщина ответила:
– Потому, что ты не должен знать моих. Если я буду ходить к тебе, тебе помешают встречаться со мной. Я же тебе объясняла. – Нелли говорила терпеливо, как старшая.
– Но мы скажем… – мальчик сбился. – Мы что-нибудь придумаем.
– Я не хочу, чтобы ты учился лгать.
Нелли оберегала Серго. Она-то сама умела лгать.
– Но мы все равно… – начал Серго.
– Скрывать, это не лгать, – перебила Нелли. – Когда человек просто молчит, он не лжет. Ты это понимаешь?
Девочка защищала свое маленькое, зыбкое, настоящее счастье.
– Иди обедай, я тебя подожду, – продолжала Нелли.
– Ты не торопишься?
– Нет. Я пойду домой поздно. Отец приехал. Они будут пить. Я вернусь так, чтобы оба уже спали. Беги. Потом я где-нибудь поем.
– Я угощу тебя.
– Нет. У меня сегодня есть деньги.
Мальчик оделся.
– Я скоро, Нель!
Он побежал широкими, упругими прыжками. Сильный, очень сильный мальчик. Скорее бы шло время! В будущем году Нелли кончит семилетку и пойдет работать. И уйдет от «них». Серго любит. Они будут любить друг друга сильно-сильно! Нежно, не так, как «те». «Те» – противно. Гадость, они грязные, мерзкие! Она и Серго будут рядом, только рядом. Только!..
Девочка, которая знала слишком много о жизни, прилепила к носу кусочек бумаги, – при Серго она не хотела безобразить себя, – и повернулась грудью к солнцу. Сейчас костюм окончательно высохнет, тогда можно надеть платье. Это «она» может переодеваться на пляже бесстыдно при всех.
Нелли не помнила, с какого времени она перестала думать об Антонине Филатовне Окуневой как о матери. Но так было уже в прошлом году, когда она первый раз встретилась с Серго.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Батька крепко поругался с Ганей, – рассказывала Антонина мужу. – Даже грозился на него написать по старому сендунскому делу. Я их насилу-то развела. Грызлись, как псы.
– Так, так… – Александр Окунев снял пиджак и сорочку. Его загорелая шея казалась приставленной к чужому белому телу. Он передернул плечами – надоедали мухи – и распорядился:
– Прикрой ставни, Тоня, – а сам подошел к умывальнику.
Умывшись, Александр сел на диван.
– Ну, продолжай. Куда ж они спустили металл? Ведь ты говоришь, что с Ганькой у Филата Захаровича дела расстроились? Так я тебя понял?
– Куда спустили?.. – раздумчиво переспросила Антонина, усевшись на диван и прижимаясь к мужу плотным, горячим телом.
– Постой, еще намилуемся, – сказал Александр. – Жарко, сядь свободнее, от тебя пышет, как от печки.
– Соскучилась, – возразила Антонина.
– Потерпи. Не на час я приехал. Так говори, куда они девали металл-то?
У Антонины Окуневой не было определенного обдуманного плана. Создать такой план ей было не по плечу. Оттягивая, стараясь отвлечь мужа, она инстинктивно верила, что вот-вот ее осенит. Но муж Антонины не был Леоном Томбадзе. Для Александра Окунева жена значила меньше, чем первая встречная женщина, и игра на чувственности с ним не получалась.
А вдруг все же получится?.. Нет.
– Я думаю… – тянула Антонина, не зная, что придумать.
– Ты это кинь дурочку строить, – строго сказал Александр. – Не поверю, ни-ни! Чтоб ты да не знала, как они устроились. Ну, уж что другое. Не такая ты баба, чтоб они, у тебя живя, да тебя же и провели! – Не желая того, он польстил жене.
– Что Петя сговорился с Ганей, про это я знаю.
– Во-от. А говоришь, не знаешь ничего.
– Я не говорила, что ничего-то и не знаю. После ссоры на следующий день Ганя приходил, ему Петя Грозов металл сдал. И Ганька мне хвастал, что ему Грозов отдал все до порошинки.
– Так чего же ты мнешь-мямлишь? Эх, ты!.. – выбранился Александр. – И чего тебе думать, коль Ганька сам выболтался, голова ты огородная?!
– Ты постой собачиться, – ответила Антонина, которая постепенно находила нужную дорожку. – Ганька мне сказал, что Петя Грозов ему отдал всего-навсего триста граммов.
– Эге! Маловато…
– То-то и оно-то! Вот будто бы здешние грозовские дела ясны, как стеклышко. А кому батька металл сплавил?
– А он ходил куда?
– Только с Петром.
– Да, задача!.. – длинно протянул Окунев. – Конечно, он назад золотишко свое не потащил. На твоего батьку нам плевать с высокой сосны. Я другого боюсь…
– Чего?
– А не спустил ли старый сыч с жадности свой металл кому попадя? А ведь следок-то остался к нам. А? Понятно?..
В этой стадии беседы с мужем Антонина понимала, что и на этот раз кривая ее вывезла. Теперь только продолжать толкать мужа по дорожке.
– Понятно-то, понятно, – отвечала Антонина, – а вот что непонятно. Нет тут у батьки, кроме Гани, души знакомой. Не по базару же он ходил со своим металлом? Настолько-то у него соображения хватит.
– Тоже правильно, – согласился Александр, – Филат Захарович зря не плюнут, а либо на стол, либо в чашку, – иронически добавил он. – Да-а… Однакож, разобраться в их игре следует.
Окунев призадумался. Он сидел в одних брюках, опираясь локтем правой руки в колено и поддерживая подбородок ладонью. Мыслитель, да и только!
– Хм… А ведь ларчик-то открывается просто, – произнес он после длительного молчания, настолько длительного, что Антонине от скуки захотелось спать: расплата за несвойственные ей умственные усилия.
– Чего мозги крутить! – продолжал Александр. – Кроме Гавриила, у отца твоего тут знакомых нет. И назад он свой металл не повез. На приисках хоть одна собака и догнала золото до одиннадцати рублей, но больше чем по одиннадцати там цены нет, и батька это знает. Поэтому Филат Захарыч изволили свое земляное маслице одним весом вместе с грозовским спустить Гавриилу. С Петром он сговорился, металл пошел как грозовокий, кланяться вновь Гане не пришлось, гордыня с ним осталась, для него цена по двадцатке хороша. Поняла теперь?
– Полно тебе! – усомнилась для вида Антонина. Она хотела, возражая, еще больше укрепить мужа в его соображениях. – Больно у тебя получается просто. Я же тебе толковала: Ганя мне сам говорил за триста граммов. Неужто у них на двоих-то только всего и нашлось?
– Эх, Тоня, хоть у тебя котелок и варит, а однакоже по-бабьи! – уверенно и снисходительно объяснял Александр Окунев, довольный решением трудной задачи. – Просто! И не просто, а так точно все было. Ганя взял все, а перед тобой прибеднялся на триста граммов. Такое у него было условие с Петром. А сказать тебе, что металла совсем не было, ты бы не поверила. Вот они тебе очки и втерли.
– Так, видно, и было, – решила соглашаться Антонина. – Я не додумалась. Пало бы на мысль, я бы у Дуси выпытала.
– И нечего было пытать. Как я сказал, так и есть, – возразил муж. – Дуся же могла не знать. Не такие это дела, и Петр Грозов мужик крепкий.
Про себя Антонина думала: «Это еще бабушка надвое сказала, у кого бабий ум, милый ты мой муженек! Как-то ты с Ганькой-уродом сговоришься?»
Разговоров мужа с Гавриилом Антонина больше не боялась.
2
Нелли вернулась поздно вечером, но могла бы прийти и раньше. Жильцы передали девочке ключ от хозяйской половины дома:
– Папа и мама уехали вскоре после полудня к знакомым на день или на два и поручили тебе стеречь дом и сад.
Нелли поблагодарила.
– Какая-то странная девочка, ты не находишь? – спросила квартирантка своего мужа. – Никогда не слышно ее голоса, но она не кажется глупенькой.
– Что же, друг мой, девочка серьезная, строгая; конечно, не по возрасту, не по-детски замкнутая, и только. Не всем же щебетать. А она будет прехорошенькая.
– Она уже теперь хорошенькая. Но, знаешь, я не хотела бы иметь такую дочь. Такая вдруг и выкинет что-нибудь. Как Ляля Пилина, тоже была молчаливая, замкнутая. Помнишь?
Дочь их знакомых Пилиных была замешана в громком и позорном деле, получившем известность после одного фельетона в центральной прессе. И это напоминание, страшное для всех родителей, кто бы они ни были, сразу уничтожило проблеск доброго отношения к Нелли Окуневой.
– Это, пожалуй, правильно. Если даже у Пилиных могло случиться такое, то чего и ждать от этой девчонки! Здесь и среда скверная. Один дед чего стоит!..
3
Из С-и два паровоза потащили десяток вагонов. Потащили – не повезли. Здесь по Черноморскому побережью протянута одноколейка с разъездами – дорога нелегкого профиля, с тоннелями, высокими насыпями, глубокими выемками под угрозой оползней, вызываемых сверхобильными ливнями мокрой приморской зимы.
В тоннелях сильно пахнет сернистым газом, в вагонах загораются лампочки, которые после яркости южного неба кажутся желтыми, как цветки курослепа.
Минута, другая, третья – и поезд с грохотом выкатывается под небо невыразимых зеленовато-васильковых оттенков. Проходит мертвая каменная осыпь. Впереди – мост, налево – белая кайма неслышного прибоя, направо – черно-зеленые горы, леса, заросшие непролазным колючим подлеском, а рядом – черное, лакированное гудроном шоссе, прогретое солнцем до невидимого глазом кипения – так пахнет смолой, что запах слышен в вагоне. Поезд уже вписывается в предмостную петлю. Внизу и в стороны, из ущелья к морю, раскрывается забросанное галькой и серыми глыбами невиданно широкое русло сухой кавказской реки со змеистым ничтожным ручейком посередине – курице вброд.
