Джеймс Берк - Неоновый дождь
— Пока ты не выплатил штраф, я должен перевести тебя. Ты должен присоединиться к остальным, пока не захочешь в изолятор.
— Делай, что тебе положено, Фил.
— Я не могу тебя посадить в изолятор, если ты сам не попросишь. Дейв, здесь несколько ступенек, на которых можно шею свернуть.
Я потрогал пальцем на животе шрам от удара палкой. Кто-то истерически кричал в камере в конце коридора, потом на решетке затрещал звонок экстренного вызова охраны.
— Я схожу к врачу. И ты попадешь в изолятор, хочется тебе этого или нет, — сказал он.
Я услышал его удаляющиеся шаги. Голову как будто стянуло рояльной струной. Я прикрыл веки, и перед глазами появились языки оранжевого пламени, вырывающиеся из тропического леса, американские солдаты с прикованными к коленям руками на грязном рисовом поле, осколки ракет, со свистом носящиеся в воздухе вместе с листами котельного железа и подымающимися в небо, подобно дымку из ружей, душами детей, которые лежали в канаве. Мальчишеское лицо Сэма Фицпатрика светилось в очищающем огне, как на религиозной открытке. Из-под моих ладоней катился пот, стекая по обнаженным бедрам.
В три часа пополудни по коридору в изолятор, называемый «Королевским рядом», прошел другой охранник. Здесь я был заперт в окружении доносчиков, психопатов и шумных гомосексуалистов. Дверь моей маленькой камеры была сделана из металлической решетки с окошком и подставкой для еды, которую разносил на подносе приближенный к начальству зэк. Охранник долго возился с замком, и свет из-за его спины создавал ощущение, что его тело подергивается и разделяется решеткой на части.
— Собирайтесь. Все позади, — сказал он.
— Что случилось?
— Кто-то дал за вас залог. Снимайте простынки, бросите их в коридоре. Вот эту ложку пластиковую с пола поднимите, мыло в туалете оставьте.
— Что?
— Никак не протрезвеете, что ли? Камеру за собой надо убрать, если хотите сегодня отсюда выйти.
Мы прошли по коридору к дверям с двойной решеткой на гидравлическом замке, которые вели в комнату администрации, где у двух чернокожих женщин снимали отпечатки пальцев. Я расписался в книге учета собственности, и мне выдали большой коричневый конверт, перевязанный бечевкой, где лежали мои ключи, бумажник, складной нож и ремень.
— Счастливого пути, — сказал зэк-письмоводитель.
В зоне посетителей я увидел Энни, которая сидела на деревянной скамье, зажав руки между колен. На ней были синие спортивные туфли, выбеленные джинсы и набивная блузка с фиолетовыми цветами. Столы в комнате все были заняты узниками и их пришедшими на свидание родственниками, и в эти интимные минуты каждая группка пыталась изолироваться от остальных, склоняя головы друг к другу и крепко сжимая руками свои локти. Энни попыталась улыбнуться, но я заметил по ее лицу, что она нервничает.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Конечно.
— Моя машина стоит прямо у тротуара. Можем сейчас же поехать.
— Да, поехали отсюда.
— Дейв, что-то не так?
— Эти ублюдки забрали мой пистолет. Я должен получить за него расписку.
— Ты сошел с ума? — прошептала она.
— Ладно, забудь. Поехали.
Мы вышли через стеклянные двери на улицу, и полуденная жара ударила мне в лицо, как будто кто-то открыл рядом со мной дверцу топки. Мы сели в ее машину, и она, заведя мотор, взглянула на меня с легкой тенью недовольства. Я отдернул руку, дотронувшись до раскаленной рамы окна.
— Дейв, с тобой все нормально? У тебя лицо совсем белое, — сказала она.
— Я постоянно возвращаюсь к мысли о существовании неких странных флюидов. Просто пойми, в чем причина, и не принимай все, что я сегодня наговорил, близко к сердцу. Как ты узнала, что меня посадили в тюрьму?
— Твой напарник, как же его, Клит, позвонил. Он сказал что-то такое странное, но просил передать это тебе слово в слово: «Ты все еще сам по себе, Седой. Это большая победа. Отделись от этого дерьма, пока есть время». О чем это он?
— Это значит, что он каким-то боком еще не оттаял. Не уверен, что эти слова — правда обо мне. Чувствую, многое сегодня лопнуло по швам.
Она вывернула на дорогу. Эта желтая дымка, жар, подымающийся от асфальта, нагретая кожа кресла за моей спиной, едкие выхлопные газы — ощущение было такое, что я вдыхаю летним днем пары из котелка с кипящей смолой.
— Я мало что понимаю в проблемах алкоголиков и пьяниц, Дейв. Не хочешь остановиться, взять пива? Я не прочь. Разве порой не лучше заострить эти проблемы?
У нее так легко это вышло, что я в этот момент почувствовал — я бы себе однажды пальцы ножницами отрезал за баночку ледяного пива.
— Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты просто отвезла меня домой. Тебе пришлось отдать сборщику штрафов тысячу? — сказал я.
— Да.
— Завтра я все возмещу. Мне закрыт доступ в союз кредиторов, но я возьму заначку на лодке.
— Меня сейчас не это беспокоит. Прошлым вечером ты пытался загладить свою вину, а я тебя послала.
— Ты же ждала кого-то к обеду.
— Это просто приятель из музыкальной школы. Он бы все понял.
— Давай я кое-что объясню. То, что я попал в тюрьму, с тобой никак не связано. Я четыре года не пил, а теперь забил на это.
— Ты можешь остановиться еще раз.
Я не ответил. Мы ехали по Элизиан-Филдс-авеню, направляясь к озеру. Мой полосатый льняной костюм в тюрьме измялся и был испачкан табаком; я провел рукой по лицу и почувствовал, какое оно грязное и щетинистое.
— Давай завернем в эту кафешку, а? — предложил я.
Она остановила машину у маленького кафе с открытой террасой, где под тенистыми деревьями стояли столики, люди за ними ели большие сандвичи и сочные ломти арбузов. Я заказал два газированных напитка в бумажных стаканчиках с колотым льдом и попросил официанта принести пригоршню засахаренных вишен с дольками лайма. Сев в машину, я отпил из стаканчика, держа его двумя руками, и с каждым глотком содовой воды с сиропом, толченой вишней и льдом горло и желудок обжигала острая, но сладкая боль.
— Когда я в детстве жил в Нью-Иберия, мы покупали себе напиток «доктор Нат». По вкусу был точно как этот, — сказал я. — Отец всегда покупал мне и брату «доктор Нат», когда мы выезжали в город. Тогда это было хорошим угощением.
— Как ты относишься к прошлому, Дейв? — спросила она.
Ее кудрявые волосы развевались от врывающегося в открытое окно ветра.
— Что ты имеешь в виду?
— Какие чувства ты испытываешь, когда вспоминаешь своего отца?
— Думаю о нем с нежностью.
— Да, конечно, даже несмотря на то что семья у тебя была бедной и иногда отца не было там, где ты в нем нуждался. Ты не держишь никакого зла на него сейчас, во взрослой жизни. Ты простил его и помнишь о нем только самое хорошее. Почему бы тебе не поступить точно так же с самим собой?
— Некоторых подводит собственный организм.
— Сегодня суббота, и суббота будет продолжаться весь день, и меня не волнует, что произошло вчера, по крайней мере все плохое. Мне нравится быть рядом с тобой и вспоминать что-то хорошее, зная, что со временем все изменится к лучшему. Разве тебя не учили чему-то подобному на встречах анонимных алкоголиков?
— Что-то вроде этого было.
— Поведешь меня сегодня вечером на скачки?
Я коснулся влажных кудрей, обнимая ее за шею, и провел пальцами по ее гладкой щеке. Она улыбнулась, подняв на меня глаза, и похлопала меня по бедру, и я ощутил, как слабость, подобно воде, начала разливаться по телу, а потом стала собираться, нарастая, в пояснице.
* * *Когда мы подъехали к озеру Понтшартрен, было похоже, что на нас, вырвавшихся из-под слоя пара, налетел прохладный соленый воздух. Пеликаны ныряли, охотясь за рыбой, они погружались под воду, подняв над головой крылья, так резко, словно их сбрасывали вместо бомб истребители, взрывали мутную зеленую воду и неожиданно выскакивали из нее с серебристой рыбой, беспомощно трепыхающейся в их клювах. Далеко на горизонте воду заливал солнечный свет, и длинная, сияющая белизной яхта зарывалась носом в волну и поднималась на гребень, бурлящий пеной, разбрызгивая ее по воздуху.
Я принял душ и побрился в своей жестяной кабине, чувствуя, как дух тюрьмы, ее грязь смывается с тела. Осторожно вымыл вокруг швов голову, потом стянул старую одежду с одного плеча и руки, куда вонзились осколки стекла, позволяя теплой воде течь по истерзанной коже. Энни приготовила филе окуня со шпинатом и сварила вкрутую яйца на моей маленькой плите, и впервые за весь день я почувствовал, что проголодался. Я вытерся, сел на краю кровати, обернув полотенце вокруг бедер, и открыл пластмассовую коробочку первой медицинской помощи, в которой хранились бинты и мази, чтобы перевязать плечо и руку. Я мог бы это сделать сам. Этого требовала гордость и большая доля самоуважения. Я посмотрел на задернутую занавеску и услышал, как Энни снимает кастрюли с плиты.
