Андрей Константинов - Внедрение
– Ты чего?! – спросил Егор, поняв, что парень запустил в его дверь своим башмаком.
– Ничего! – с вызовом откликнулся задержанный. – Граждане начальники, мать вашу! Вы долго этот беспредел продолжать будете?! Между собой собачитесь – аж в коридоре слышно, кто какой бабе звонил! А я четвертый час непонятно почему прикованный кукую, сейчас обосрусь уже – никто почему-то мою личность установить не может! Почто лютуете-то?!
– Ты че, – вскипел Якушев. – В рыло захотел?!
Егор вообще не знал, кто этот человек, но его выходка попала, что называется, в настроение. Штукин едва успел перехватить руку опера:
– Э!! А ты чего на нем срываешься?! Давай уж сразу на мне! Ты чего, действительно, творишь? Ни хера просто так человека часами прикованным держать?
– А я здесь при чем?! – окрысился Якушев. – Я его, что ли, приковывал?! Я не знаю, чей он!
Егор вырвал руку и отпихнул Штукина. Тот отвечать не стал, лишь дернул брезгливо губой, а потом заорал на весь отдел:
– Эй, станичники! Кто страдальца в железы заковал? Чье тулово на лавке?!
На вопль из своего кабинета выглянул Уринсон. Боря жевал батон и поэтому вид имел сосредоточенный:
– Чего орать-то? Этого хмыря Володька приволок, они на улице посрались, а у красавца с собой документов не оказалось… Вовка и пристегнул его – на предмет установления личности и вообще… Чтоб меньше выражался в общественных местах…
– Понятно. Педагогическая поэма.
– Ну… типа того, ничего – часок посидеть, подумать – никому еще не вредило.
– Да какой часок! – заорал, подскочив на скамье, задержанный. – Я тут уж четыре часа загораю!!
– А где Вовка? – спросил у Уринсона Штукин.
– А они махнули на Средний – там, на углу 15-й[37], кажись, разбой с убоем…
Валера покачал головой:
– Кажись… Вы, пацаны, кажись, немного охуели в атаке. Боря, дай ключ!
Уринсон пожал плечами и молча дал ключ от наручников. Штукин, зло сопя, начал отстегивать задержанного. В этот момент Якушев не выдержал и спросил:
– Так зачем ты ей все-таки звонил?
Валера выпрямился, отдал наручники и ключ Уринсону и внятно, как для дебильного, отчеканил:
– Зачем я ей звонил – это мое личное дело! Понял?
Задержанный посмотрел на них и зло дернул губой, но Егору показалось, что он усмехнулся. Якушев схватил парня за воротник и потащил к выходу.
– Э-э-э! – заорал тот. – Погодь, тапку отдайте!
Егор вышвырнул человека за порог, сходил за кроссовкой и тоже выкинул ее за дверь. Потом молча обошел Штукина, как неодушевленный предмет, и проследовал в свой кабинет. Через несколько секунд входная дверь в отдел хлопнула еще раз, и Якушев понял, что Валерий ушел…
…Егор был очень зол на себя. Все было сделано неправильно. Либо он, Якушев, не нашел общий язык с нормальным человеком, который действительно заходил помочь, либо не задал грамотные вопросы человеку ненормальному – не дал возможности соврать, чтобы потом поймать на этом вранье…
Со злости Егор даже сломал карандаш. Он не мог понять: хороший Штукин или плохой. Слишком неожиданным был визит бывшего опера и слишком быстро их беседа вошла в непредсказуемое русло. Якушев попытался было вернуться к распечаткам, но не смог – мешали неперегоревшие эмоции. Тогда Егор плюнул и пошел к Борьке Уринсону пить кофе, чтобы за беседой о том о сем поспрашивать еще невзначай и о Штукине. Боря охотно согласился потрендеть с Якушевым, поскольку уже и сам малость заработался. Про Штукина Уринсон рассказывал спокойно и больше хорошо, но вот когда дошел до обстоятельств увольнения из органов – тут и ждал Егора сюрприз. Оказалось, что Валера и был тем самым опером, которого чуть не убили в лифте вместе с Денисом Волковым. И из ментовки его вытурили за «сомнительные связи». Уринсон сказал, что Валера от этого мало что потерял, а может быть, даже, наоборот, выиграл, поскольку «люди Юнкерса его не бросили, пригрели и нормально трудоустроили». Вообще, оказалось, что Егор – последний, кто этого не знал.
Потрясенный Якушев позвонил поздно вечером Денису и осторожно поинтересовался его мнением о Штукине. Волков, обычно очень сдержанный в оценке людей, отозвался о Валерии очень хорошо и, в свою очередь, поинтересовался – в чем причина интереса Егора. Якушев объяснил, что работает на месте Штукина. Денис удивился тому, насколько тесен мир, и сказал, что Валерий – «парень крепкий и перспективный». Егор на это ничего не ответил и перевел разговор на другую тему.
Попрощавшись с Волковым, Якушев позвонил Зоиному мужу и долго уточнял у него, какие номера телефонов из распечаток ему знакомы.
Потом Егор еще полночи сидел над распечатками, смотрел в бумаги, но все время видел перед собой лицо Зои.
Заснуть опер сумел лишь под утро.
А на следующий день его ждал еще один сюрприз. Ближе к полудню ему в кабинет перезвонил сотрудник Василеостровской прокуратуры и сообщил, что в рабочем столе и сейфе Зои Николаевны ничего интересного не обнаружено: взятые на проверку дела, цена которым три копейки, жалобы на оперов, пара писем от сумасшедших и один анонимный опус.
– О чем? – вяло поинтересовался Якушев.
– О том, как Штукин из вашего отдела присвоил себе шедевры искусства мирового значения. Белиберда, в общем, – ответил собеседник на другом конце провода.
Егор чуть не подскочил на месте, но, памятуя о недавнем дурацком и непрофессиональном разговоре со Штукиным, смог взять себя в руки и спросить спокойно, а отчасти даже и равнодушно:
– Никаких тайн?
– Абсолютно.
– Я забегу, гляну на эти бумажки… Мне для справки нужно.
– Забегай, – также равнодушно согласился собеседник Якушева и положил трубку.
В прокуратуру Егор рванул немедленно. Там он скрупулезно, но флегматично пересмотрел стопочку жалоб и дошел до бумаги на Штукина. Якушев спросил разрешения сделать ксерокопии – ему разрешили, но крайне неохотно, так как картридж в копировальной машине умирал. Да и вообще, показывать оперу внутренние бумаги, а уж тем более позволять их копировать – на это сотрудники прокуратуры никогда бы не пошли, но в данном случае обстоятельства были особые. Исчезновение Николенко наделало много шума, а искать ее мог только земельный опер, поскольку даже уголовного дела по факту пропадания без вести не было возбуждено.
Егор аккуратно сложил листы ксерокопий в папочку и крепко прижал ее к себе:
– Пусть будут.
Сотрудник прокуратуры недовольно крякнул:
– Основная забота – как бы толщину ОПД увеличить!
Якушев на это почти хамство реагировать не стал, хотя товарищ из прокуратуры был дважды не прав – во-первых, Егор работал по-настоящему, как зверь, а во-вторых – никакого ОПД не было, так как его не завести без возбужденного уголовного дела. А уголовное дело, как уже говорилось выше, не возбуждали – все надеялись на мифический загул, хотя, исходя из личности пропавшей, его быть не могло…
Вернувшись в свой кабинет, Якушев не стал сразу вчитываться в анономку на Штукина, а заставил себя сначала выписать в столбик из биллингов Зоиного мобильника все неопознанные номера. Егор сделал это специально, чтобы как-то успокоиться, чтоб хоть как-то унять свои разгулявшиеся напрочь нервы.
Где-то через полчаса он наконец взял анонимку в руки. Понять ее смысл было немудрено: Штукин задержал парня, находившегося в федеральном розыске, при котором были четыре графические работы французского авангарда середины двадцатых годов. Парня Штукин передал по инстанции, а работы оставил себе «на хранение» – то есть попросту хапнул. Автор анонимки уверял, что рисунки не дешевые, и предлагал покопаться в Интернете, чтобы в этом удостовериться.
Якушев позвонил подруге своей матери – она работала в Русском музее, назвал ей фамилию художника и попросил сделать хотя бы приблизительную оценку стоимости четырех его графических работ. Знакомая удивилась странной просьбе, но обещала навскидку проконсультироваться со специалистами и перезвонить.
Егор еще раз перечитал текст анонимки и обратил внимание, что, во-первых, он был набран на компьютере, а во-вторых – его писал человек, умеющий говорить на игривом лагерном языке: «…и если вы не поленитесь и сопоставите воспоминания сотрудников дежурной части, которая содержала задержанного и производила первый досмотр его карманов, с забывчивостью самого оперуполномоченного Штукина, то увидите большую разницу – такая же разница, полагаю, существует и в кошельке Штукина, если он реализовал эти работы…»
Вскоре Якушеву перезвонила знакомая матери и чуть возбужденным тоном сообщила, что четыре графических рисунка могут стоить от ста тысяч долларов. Увы, она не была специалистом, а потому сообщила Егору информацию хоть и правдивую, но не совсем полную, а стало быть недостаточно корректную. Сто тысяч долларов за четыре рисунка – сумма впечатляющая, но столько рисунки могли стоить лишь при полной легальности сделки, да минус – затраты на экспертизу, поскольку подделок в карандаше очень много, минус посреднические проценты… А краденые рисунки реализовать вообще трудно, но даже если и можно – то цена их, естественно, резко падает. Сумасшедших коллекционеров, готовых покупать у сомнительных личностей работы с криминальным прошлым, в действительности намного меньше, чем в фильмах и детективной литературе… Люди, которые совсем не разбираются в жизни, почему-то думают, что цена на все – миллион. Якушев ничего не понимал и в самой живописи, и в околоживописном бизнесе – белом, сером и черном. В его мозгу царили такие же общепризнанные мифы, как и у большинства обывателей. Да и вообще – когда молод, да если стряслась беда, и все это сдабривается страстным желанием что-то сделать, раскрыть и уличить – тогда из обрывков информации складывается та картина, которую хочется увидеть. Потом, конечно, окажется, что картина была миражом, но, пока не оказалось – какие версии возникают, какие открываются перспективы! Этот вирус, кстати, поражает не только молодых оперов, такой болезнью, хронически обостряющейся, страдают и многие взрослые работники серьезных структур – а как же, ведь все «брендированное» возвышает их самих и их работу. Отсюда и возникают «киллеры» вместо обычных убийц-мокроделов, и «искусствоведческая мафия» вместо нескольких жуликов, укравших несколько полотен…
