Джайлс Блант - Пучина боли
— И ты считаешь, что он переменился.
— Я это знаю, и комитет кураторов тоже это знает. В тюрьме он заново обрел веру, — он католик, — и, хотя обычно я ни в грош не ставлю такие признания, в случае с Роджером это, похоже, правда. Сейчас он очень активный прихожанин.
Кардинал вынул из коробки несколько чистых открыток с типографскими соболезнованиями.
— Я нашел это рядом с его ноутбуком. — Он открыл портфель и достал открытки, которые получил по почте. — А вот эти он прислал мне. Давай-ка. Посмотри на них, Уэс. Посмотри, а потом скажешь мне, как он переродился.
Бетти внимательно изучил открытки. Они были развернуты и помещены в пластик. Он несколько секунд держал каждую перед собой, потом переворачивал и ронял на стол.
— Ты думаешь, он посылал тебе эти открытки?
— Он пользовался компьютером, чтобы я не увидел его почерк, но в заглавных буквах видна погрешность принтера. Вот, возьми.
Он протянул Битти лупу. Тот посмотрел сквозь нее на одну из открыток, потом на счет, который Кардинал получил из похоронного бюро. Затем сравнил с двумя другими открытками. Потом постучал по ним пальцем:
— Джон, мне очень жаль, что ты это получил. Такие вещи очень расстраивают.
— «Расстраивают» — не то слово. Моя жена… ты сам знаешь, что случилось с моей женой. Коронер, может, и считает, что она покончила с собой, но я так не думаю. Допустим, ты убил кого-то и обставил это как самоубийство. В итоге у тебя может возникнуть мысль написать такое послание, как по-твоему?
Я делаю что-то не то, подумал Кардинал. И я это знаю. Это была ошибка — упоминать о своих подозрениях насчет убийства, но он уже не мог сдержаться.
— Шесть лет назад я арестовал Фелта за то, что он воровал чужие сбережения. Ты сам сказал: это погубило его репутацию, он потерял друзей, детей, жену. Привычная жизнь для него кончилась, и пять лет он сидел в тюрьме, копя ненависть ко мне — за то, что я его поймал. Видимо, он думал, что, если бы я его не остановил, он бы сумел совершить какое-нибудь гениальное вложение и стал бы богачом, да еще и вернул бы все, что украл, — все, что «одолжил», как он это называет.
Как он мог со мной рассчитаться? Убить меня? Нет, это был бы слишком простой и прямой путь, к тому же это и не была бы настоящая месть, поскольку я бы не страдал так, как страдал он, ведь его бросила жена. Поэтому, чтобы рассчитаться, он убивает мою жену, а потом швыряет мне в лицо эти открытки. Он подлый мерзавец, Уэс. И всегда таким был.
Даже для Кардинала все это звучало как визг раненого зверя. И теперь ему еще надо было перенести жуткое выражение сострадания, которое непременно появится на бородатом лице Уэса Битти. И Битти действительно протянул руку и сжал Кардиналу плечо.
— Джон, что ты вообще здесь делаешь? Тебе не стоило так рано выходить на работу.
— Почему ты так пытаешься выгородить этого типа, Уэс? На него и без того работает Скофилд. Ты считаешь, что он не мог написать эти послания?
— Нет, я сам вижу, что буквы в открытках — такие же, как на этом счете. И я знаю, что Фелт ведет бухгалтерию для похоронного бюро Десмонда. Я в состоянии сложить два и два. Я даже могу себе представить, как он пишет эти письма, пусть они и мерзкие. Это парень с завихрениями, чего уж там. Но в том, что касается насилия, это самое безобидное существо на свете, и все подозрения, что он может кому-то причинить физический ущерб, — совершенно мимо кассы. Джон, у тебя даже нет заключения экспертов о том, что это убийство. Отдохни. Сходи к консультанту по семейным трагедиям.
— Даже если попытаться представить это в самом лучшем свете, получается, что у нас есть отпущенный по условно-досрочному освобождению преступник, который посылает по почте угрожающие и оскорбительные письма. Этого достаточно, чтобы снова упрятать его за решетку.
— Да, письма гнусные. Очень неприятные. Подлые. Но содержат ли они «оскорбления»? Не знаю. Спорно. А «угрожающий» — понятие растяжимое. Никакой судья не купится на понятие «угрожающий». Ответь мне на один вопрос, Джон: если бы ты согласился с заключением о суициде, если бы ты не подозревал здесь убийство, ты бы вообще стал заботиться о том, чтобы найти автора этих открыток?
Шумно распахнулась дверь, и перед ними предстал Леонард Скофилд, с портфелем из телячьей кожи в одной руке и каким-то документом размером в печатный лист — в другой. Костюмы Скофилда всегда выглядели так, словно он только что посетил Сэвил-Роу,[39] а ботинки — словно их никогда до этого не надевали. Даже в половине одиннадцатого вечера он явился сюда в темном костюме в мелкую полоску в белоснежной рубашке и в темно-бордовом галстуке.
Помимо всего прочего, Скофилд обладал звучным и убедительным голосом ведущего новостей, благодаря которому даже самые слабые его аргументы звучали разумно. В свое время Кардиналу удалось отправить за решетку двух или трех клиентов Скофилда, но на значительно меньший срок, нежели они заслуживали.
И, как будто всего этого было недостаточно, Скофилд был еще и достойным человеком. Как и большинство полицейских, Кардинал питал врожденное чувство подозрительности по отношению к адвокатам, хотя у него хватало ума понять, что оно беспочвенно. Но Скофилд был человеком, который волей-неволей вызывал уважение, даже когда в суде он разрывал в клочья дело, которое ты вел. Он всегда был готов к досудебной дискуссии, всегда восприимчив к рациональным доводам и, даже когда яростно защищал своего клиента, умудрялся в полной мере сохранять чувство собственного достоинства. Кардиналу часто хотелось, чтобы он выдвинул свою кандидатуру на какой-нибудь важный судебный пост.
Короче говоря, Кардинал всегда приходил в отчаяние, видя Скофилда по другую сторону баррикад.
— Господа, — проговорил Скофилд, — просто не могу выразить, насколько неприятно, когда тебя вызывают в столь неприемлемый час.
— Если вы представляете интересы Фелта, — заметил Кардинал, — вы могли бы пожелать, чтобы вас ни в какое время суток не тревожили по его поводу.
У Скофилда были темные брови, очень выразительные и поэтому весьма полезные в суде, когда требовалось, к примеру, изобразить на лице выражение безмолвного, но красноречивого скепсиса; они умели также передавать и целую гамму иных, более тонких эмоций, в данном случае — дружеское участие.
— Детектив Кардинал, — произнес он, — позвольте мне сообщить вам, как печально мне было услышать о вашей жене.
— Спасибо. — Скофилд был либо человеком, органически не способным на вранье, либо человеком, умеющим сыграть фальшивое сочувствие на уровне лучших голливудских актеров.
— И разрешите вручить вам вот это. — Скофилд протянул ему несколько документов, а затем передал их копии Уэсу Битти. — Вот почему я задержался. Я зашел в собор и поговорил с отцом Мкембе. Он священник, и вы, возможно, не стали бы требовать, чтобы он давал показания под присягой, но тем не менее — вот они. Отец Мкембе клянется, что Роджер Фелт находился в храме, на собрании, посвященном сбору благотворительных средств, во вторник, с восьми до одиннадцати вечера. Другие показания — от дьякона и от сестры Кэтрин Уэлсли, которые также клянутся, что в этот период времени Роджер Фелт находился там в их присутствии. Насколько я понимаю, он занимался подсчетами выручки от их ежегодной ярмарки и аукциона. Прошу заметить, что эту работу он выполнял бесплатно.
Кардинал не был самодовольным человеком. Католик по рождению и воспитанию, он вступил во взрослую жизнь, будучи снабжен чрезмерным чувством вины. Он знал, что способен на поступки, которых будет стыдиться, даже на нарушение закона, так что он не был тем полицейским, который прибывает на место преступления на белом коне, в вечной готовности поразить то зло, что бродит среди нас. Более того, чем старше он становился и больше отдалялся от религии, в которой родился, тем меньше доверял людям, считающим себя во всем правыми: всегда правым бандитам, которые превращают конкурентов в кровавое месиво за то, что те сунулись на их территорию; всегда правым мужьям, которые бьют жен ногами, пыряют их ножом, а иногда и убивают, — за то, что те их «не уважают»; всегда правым полицейским, готовым всеми правдами и неправдами арестовать человека, наблюдая потом, как он просачивается сквозь жернова судебной системы. Кардинал всю жизнь пытался установить справедливость и в конце концов понял, сколько несправедливости идет рука об руку с такой вечной правильностью.
И вот он внезапно вынужден был признать себя как раз таким самодовольным копом, готовым навалиться на невиновного. Жар стыда поднялся по его шее, лоб покалывало от выступившего горячего пота.
Уэс Битти соображал туго.
— Не понимаю. Седьмое октября, вторник, и Роджер, который посылал открытки по почте, — какая тут, черт побери, связь?
