Михаил Михеев - Поиск в темноте
— Думаю, что расскажут… А когда вас пригласили на вымышленный день рождения и вы поняли, что все они чем-то встревожены, вы могли и не ехать?
— Да, могла и не ехать. Я не знала, что их обеспокоило.
— На следствии узнаем. А все же, зачем вы поехали? Опять рискованный эксперимент?
— Не совсем. Я подумала, что они пробуют взять меня на испуг. И решила их опередить. Думаю, мне это удалось. Вот только Брагина я просмотрела. Здесь и виновата.
— И все же решили ехать. Одна против четверых.
— Двое против трех.
— Это как?
— Я была уверена, что Завьялов на моей стороне.
— Опять интуиция?
— Не совсем. Просто я до этого познакомилась с его дочерью. Мы вместе ходили в универмаг, покупали ей шубку. Дочь у Завьялова — милая и ласковая девочка. А генетики говорят, что дочь обычно наследует характер своего отца, как сын — матери. И я тогда подумала, что с этой цепочкой на воротнике получилась какая-то накладка, — ну, не может у такой милой девочки отец быть зверем — расчетливым, хладнокровным убийцей.
— Ну… — с сомнением протянул полковник Приходько. — Не совсем убедительный довод. Для меня, во всяком случае.
— Это потому, что вы не видели его дочь, — сказала я.
— Не видел, верно, — согласился полковник. — Ладно, Евгения Сергеевна! А теперь поедем в Управление. Там нас с вами начальство ждет. Желает лично вам свое спасибо сказать.
— Как?… — растерялась я. — Прямо сейчас?
— Вот именно, сейчас.
— Как же я поеду? Вот так, как есть?
— А чего ж? Не на концерт едем. А вы и так смотритесь. Верно, Борис Борисович?
Я невольно вспомнила, что именно эти слова сказала мне Шарапова. А Борис Борисович со своей обычной улыбкой только кивнул, соглашаясь с полковником.
— Но… — все еще не решалась я. — Я у вас в Управлении ни разу не была. Там у вас, поди, простого зеркала нет?
— Зеркала?… Борис Борисович, есть у нас в Управлении зеркала?
— Найдем, — сказал Борис Борисович.
Он подал мне пальто, а полковник Приходько галантным жестом открыл дверь, пропуская меня вперед.
Гараж Завьялова я разыскала без труда.
Ключи у меня были, я выгнала белые «Жигули» и подъехала к дому, где жил Завьялов. Меня встретила совсем дряхлая, но симпатичная старушка — как я уже знала, какая-то дальняя родственница его покойной жены. Я не успела ей представиться, как из соседней комнаты выскочила Ксения:
— Бабушка! Это та самая тетя Женя! Я же тебе рассказывала. Тетя Женя, мы поедем к папе в больницу?
— Да, Сеня, поедем. Одевайся поскорее, а то опоздаем.
Ксения торопливо натянула новую шубку. Бабушка собрала в кулек домашние пирожки и яблоки. Доверенности на управление чужими «Жигулями» у меня не было, но остальные свои документы я, понятно, захватила с собой. По дороге нас никто не остановил.
В двери больницы уже заходили посетители с кульками и сумками. Торопясь, Ксения поскользнулась на лестнице. Я подхватила ее за руку.
— Осторожнее, Сеня. Гляди под ноги. А то ушибешь ножку и сама попадешь в больницу.
— Как папа?
— Да, как твой папа, — сказала я.
Алексей Михеев.
НИЧЕГО ЛИЧНОГО
Одна столичная дама в своем электронном livejournal написала следующее: «Был в Новосибирске такой всенародно любимый старик Михал Петрович Михеев, он писал детективы («Запах "Шипра"», «Тайна белого пятна»), но более всего был велик тем, что сподобился написать «народную» песню: «Есть по Чуйскому тракту дорога, / Много ездит по ней шоферов, / Был там самый отчаянный шофер, / Звали Колька его Снегирёв. / На «Форде» там работала Рая…» Ну и так далее…»
И послышалась мне, невзирая на все эти ласковости известной уважаемой дамы, какая-то нотка снисхождения в отношении к моему отцу. «Сподобился написать», «народная» в кавычках, чтобы еще и подчеркнуть безграмотное ударение в слове шофёр и низвести, стало быть, его народность до «народного» же уровня… И сделалось мне досадно. И не вследствие родственных чувств или ущемления фамильного достоинства, тут вот как раз ничего личного! А защемило меня нечто другое…
Зацепило меня нечто эпохальное. Как мы порой с недооценкой и снисходительно смотрим на своих предков, на людей, на опыте которых мы выросли. Подруга моя столичная дама, бомонд, сейчас важный человек, родилась в тех же краях, где и мой отец, на Алтае (он — в Бийске, она — в деревне под Бийском), и, проложив себе упорством, способностями (как и отец, кстати) путь наверх, стала известной уважаемой писательницей в Москве, переводчиком с немецкого, много ездит по миру, законодательница вкусов, поскольку участвует во всяких там литературных жюри, культуртрегер, как назван ею один из ее же рассказов, несет что-то там полезное в народ. А отец в свое время остался в бог весть каком Новосибирске, ограничился славой одного города, и вроде бы дама моя ценнее для истории, поскольку принадлежит к крупным величинам и ей вполне позволено подобное снисхождение.
Но вот отец воспитал целое поколение. У него не было в роду ненавистных подруге моей коммунистов, но тем не менее он как-то умудрялся действовать на народ, причем положительным (тем же положительным, к чему призывали в своих целях всегда коммунисты), положительным и простым. Не недооцениваем ли мы людей той эпохи? Мы, позднее поколение, сделали ставку на отрицание социализма (со всеми, кстати, и его положительными сторонами) и сделали себе славу на этом, на «отрицаловке». И вошли в моду. И за это получили со временем, после того как закончились невзгоды, кто что: кто деньги, кто известность, кто деньги и известность, но не получается ли, что мы по сути продались, что этой «отрицаловкой» нас просто купили? Купили, чтобы сделать со страной то, что есть теперь? И что виноваты-то не те, кто творит со страной что-то сейчас, а виноваты мы сами, сами виноваты тем, что купились на эти модные идеи. Но мы не посыпаем голову пеплом, где-нибудь в ночной тиши посокрушаемся, вспомня, что много хорошего ушло, даже днем вспомним, что не было культа денег, что это было хорошо, хорошо! И это навсегда ушло!… Но, обеспеченные, мы, имея уже статус, известность, уважение, создавшие в отличие от большинства теперешнего нашего люда для своих оставшихся родителей сносную жизнь, имеющие возможность заменить им их крохотную пенсию, доставшуюся от советских времен, своей помощью, имеющие возможность поставить на ноги своих детей и внуков, и имея возможность выгородить себе неплохую жизнь с теннисом и заграницей, особо не возмущаемся существующим положением дел и как-то не впадаем в революционный задор, в какой легко впадали при социализме. Не идем за очередными Сахаровыми и Солженицыными. Мы стали сытые. Мы — бюргеры, мы — средний класс. И как ни будь плохо все вокруг нас, мы от своего хорошего не откажемся…
А отец воспитал в Сибири целое поколение совсем на противоположном, на бескорыстных принципах, на отсутствии диктата денег. Не коммунист, как и мы, как и дама моя, но он воспитал целое поколение — всех нас, на тех же расхожих тогда принципах служения обществу, на идеалах добра, на убеждении, что в жизни важны не только деньги, что жить можно в равенстве, на убеждениях, которые тогда входили в нашу плоть и кровь, потому что, невзирая на официозную заданность, эти вещи были истинными, вечными, правильными, идущими еще от христианства. У коммунистов даже мораль, так называемый «Кодекс строителя коммунизма», не отличалась от христианской, мы только смеялись над этим тогда, поскольку коммунистам предписывался атеизм. У отца не было официозной заданности, но у него все это шло от души, от интуиции, от искренности, от чувства правды, это потом уже мы, повзрослев, диссидентствуя, решили смешать все и выплеснуть с водой и ребенка, назвать все, что мы восприняли тогда, демагогией, но какое-то время мы были тоже искренни, бескорыстны и чисты… Не было человека, даже не особо читающего, кто бы в те годы у нас не читал книг отца. Не читали никого из поводырей, писавших «Ленинианы», которые, казалось бы, и должны были учить коммунистической общественной нравственности, и о которых гудели радио и пресса, а его — читали. Причем он был истинно народно популярен. Его никто специально не «раскручивал», власти его даже недолюбливали, о нем не было статей в газетах, нет, была одна — в московской газете, в шестидесятых годах, которую он хранил. Но его книги читали и в народе, и среди интеллигенции, в простонародье и культурном обществе, и в так называемой, читающей элите. Мне даже приятно было прочесть в воспоминаниях уже девяностых годов у диссидентского писателя, по-моему, Кабакова, столичного человека по определению, находящегося в старые годы в силу каких-то вынужденных обстоятельств какое-то время в глуши Восточной Сибири, о том, что он где-то там, в общежитии, прочел «Тайну белого пятна». Он даже автора не запомнил, но о книжке не через один десяток лет, в девяностых, в чем-то автобиографическом упомянул. Как характеристику времени. Отцовские книги тогда были на виду…
