Фридрих Незнанский - Самоубийство по заказу
А что касается третьего лица, то его присутствие может быть доказано только в процессе дальнейшего следствия. Другими словами, поскольку уже известен адрес в Чите – правда, не домашний, а исключительно виртуальный, притом, что дальнейший поиск – уже дело, как говорится, техники, значит, надо немедленно лететь в Читу. На месте будет виднее…
Кажется, Ирина впервые за долгие годы совместной семейной жизни сама сказала, что надо лететь, обычно она терпеть не могла командировок мужа.
И на то была причина. Когда Шурик находился в пределах ее видимости, условно, конечно, она была за него спокойна. Тоже, впрочем, относительно. Но как только он убывал куда-то из Москвы, у нее начинались мучения. Он же, как мальчишка, лез повсюду, куда в его возрасте и положении даже и не следует соваться, потому так часто его и «штопали» потом доктора. Правда, и дома хватало забот не меньше. А в данном случае она не видела никакой опасности для мужа. Пусть заодно и развеется немного, нельзя без конца «вариться» в одной и той же компании.
Что же касается его некоторых похождений, от которых она прежде очень страдала, злилась, несколько раз уходила, уезжала к тетке, даже несколько раз до развода доходило, так это, казалось ей, теперь в прошлом. Поумнел Шурик, была она уверена, а что на красивых женщин все посматривает, так такая уж она, эта гадская мужская порода. Тут, главное, не перебарщивать со своей ревностью. А когда смотришь на заигрывания мужа с другими женщинами, словно бы сквозь пальцы, и он сам видит это, у него и интерес быстро пропадает. Ну, действительно, зачем что-то выдумывать, обострять, доводить дело по сущим пустякам до скандалов? Он должен постоянно другое помнить. Быть уверенным, что дома у себя он – единственный и самый любимый мужчина, которым восхищаются жена и дочка. И что для них он – идеал, от которого они никогда в жизни не откажутся, как бы ему ни казалось обратное, и что бы ему ни докладывали «доброжелатели»… Ох, как тяжко давалась, да что грешить, и сейчас все еще дается Ирине эта непростая наука сохранения семьи… Если б Шурик только знал…
И он, как полагала Ирина, если еще не знал, то – уж это точно! – подходил к пониманию такой важной для себя истины. А, как всякий толковый аналитик, умел делать и обобщения, и выводы. По его взгляду – усталому, открытому и ласковому или виноватому и нарочито оживленному, легко угадывала она теперь и его настроение, и степень, если можно так сказать, вины. Вот как сегодня, когда явился домой, явно изображая озабоченность. Наверняка, не только в трудах праведных протекал у него сегодняшний день, где-то успел и поболтаться на стороне. Но «болтание» это было у него, скорее, визуальным, что для мужчины иногда тоже очень важно: посмотреть, прикинуть, как бы оценить, кому-то ручку пожать-поцеловать, «повыеживаться», как говорит Нинка, и… отправиться домой обедать. Это у них называется, погулял. Ну, что ж, должна же оставаться у него уверенность в том, что все самые ответственные решения он принимает по собственной воле и всегда в полном согласии со своими взглядами и убеждениями. Уверенность в полнейшей собственной самостоятельности. В противном случае мужчина быстро превращается в тюфяк. Либо в нетерпимое, озлобленное существо.
В общем, как отмеченный дипломом об окончании курса психологии в криминалистике крупный специалист, Ирина Генриховна Турецкая была достаточно высокого мнения о своих знаниях и практическом умении находить единственно правильные выходы из сложных житейских ситуаций. И, разумеется, всегда верно оценивать их.
Александр Борисович, со своей стороны, знавший об этом, мягко говоря, комплексе своей жены, старался не спорить, хотя смирение давалось ему с большим трудом, если, вообще, давалось. Но так как все-таки большинство ее претензий к нему, при внимательном рассмотрении и трезвом анализе, были скорее справедливы, нежели наоборот, он и стремился быть покладистым. Что Ирина расценивала как свою личную победу в воспитании супруга. Ну, и хорошо…
Но одного, при всех ее плюсах и минусах, нельзя было отнять у нее: Ирина, в самом деле, любила своего мужа. И готова была бороться за него. Причем, именно бороться. Таков уж истинный менталитет обыкновенной российской семьи, доставшийся ей еще с советских времен. Борьба за мир, борьба за достаток в семье, борьба за мужа…Вот и теперь, несмотря на все, так называемые, «необратимые» демократические перемены в идеологии общества, в том числе, и российской семьи, в подавляющем большинстве случаев психологический настрой оставался прежним. Нет, конечно, всякая там феминизация и прочие «движения» что-то меняли в отношениях между мужчиной и женщиной в семье, но, как замечала Ирина, в основном, в сторону коммерциализации отношений. Чрезмерная тяга к равенству, утверждая каждого члена семейной ячейки, как личность, тем самым и разрушала эту ячейку. А Ирина не желала разрушения, хотя была вполне самостоятельной личностью. Вот такой парадокс…
Выслушав все, что думала жена по поводу солдатского письма, Турецкий вздохнул, практически соглашаясь со всем сказанным.
А вот его собственный вывод удивил Ирину. Он долго молчал, и она спросила:
– Ты о чем думаешь, Шурик? Не согласен с чем-то?
– Нет, я совсем о другом. Ты, конечно, права, и у меня нет возражений. Но, понимаешь, какое-то странное отношение ко всей этой истории складывается.
– Какое, объясни?
– То-то и оно, что пока не могу… Фальшь какая-то, чувствуешь?
– В каком смысле? – насторожилась она.
– Пришло на ум странное соображение. Горе-то ведь, оказывается, тоже может быть товаром. Причем, очень дорогим. Люди на нем состояния себе способны делать… Ну, я не говорю про то, что лежит на поверхности – заложники там и прочее, с ними связанное. Это – миллионы, понятно. Я вот о таком простом случае. Парня уродуют в армии, он жалуется. Но каким образом? Напрямую нельзя, свои же заклюют. Более высокое начальство спустит вниз с указанием разобраться, значит, поучить того же парня, почему не надо жаловаться. Самое высокое – соответственно, ниже… и так далее. Гляди, целая лесенка выстраивается – из сочувствующих! И на этой лесенке, – даже если она выстроена на общественных началах, – все равно целая финансовая организация располагается. А, кажется, чего проще? Солдат пожаловался, указал свой адрес, тут же я поехал в его часть, разобрался, и поставили в деле точку. Справедливость восстановлена, зло наказано. Но этого, как выясняется, у нас нельзя организовать. Нужна длинная лестница из лиц, заинтересованных, якобы, в установлении справедливости по каждому частному случаю. Причем, каждое такое лицо – на зарплате. От государства получают деньги или от частных организаций и лиц, – неважно. Вот где действительно исчезают миллионы! Миллиарды! Это я к тому, что, твоими стараниями, вот уже у нас и третье лицо появилось. А может быть и четвертое, и пятое… Что за идиотский мир?!
– Ну, я ж не виновата…
– А я тебя и не виню. Ты-то причем? Это я – вообще…
– Ты устал? – заботливо спросила Ирина.
– Честно говоря, даже и не знаю. Просто сегодня был у меня какой-то безумно длинный и утомительный день.
– Так ложись. А я сейчас уберу и приду.
– Хорошо… Только мне надо еще немного подумать…
И он улегся у себя в кабинете на диван – пока, ибо слово «приду» в устах Ирины означало, что сегодня Александр Борисович будет допущен в спальню. Это – серьезно…
Мысли его возвращались в пройденный день, насыщенный большим количеством событий. И по поводу одного из них Турецкий никак не мог принять окончательного для себя решения.
Это тот случай, когда, как говорится, и хочется, и колется. Другими словами, еще неделю, да что там, дня три всего назад, и не задумался бы над тем, что делать с этой девицей. Ну, в том смысле, что вежливый мужчина не может отказать женщине, когда у той все горит и плавится от желания. Но именно сегодня…
Получилось так, что он словно бы заключил с Иркой негласный договор: забыть и отбросить ко всем чертям прошлое и начать с чистого листа. И надо же, чтобы именно сейчас, как тот бесенок из банки, выскочил соблазн! И вот, с одной стороны – некая, устоявшаяся привычка не отступать при натиске чертовски соблазнительного противника, и полностью соответствовать моменту, а с другой – внутренние обязательства перед самим собой, которые никак не мог объяснить для себя даже великий философ Кант, говоря о моральном кодексе, – не нам чета. Выход был один, и раздвоения личности, о коем оставалось только мечтать, он не допускал. Придя к такому окончательному выводу, Александр Борисович поднял телефонную трубку.
Сева был дома, и он почему-то не удивился столь позднему звонку Турецкого.
– У тебя все в порядке? – без вопросительной интонации словно удостоверился он.
