Джозеф Уэмбо - Новые центурионы
Серж схватил мальчишку за шею, пригнул ему голову и запихнул его на заднее сиденье, потом взобрался туда сам и прижал мальчишку к правому борту машины.
— У-у, какой крутой заделался, рядом ведь дружки появились… Скажешь, не крутой? А, pinchi jura <проклятый полицейский (исп.)> — заговорил мальчишка, и Серж покрепче сдавил железные зажимы. Тот всхлипнул:
— Ах ты, грязный легавый пес, мать твою!..
— Заткни свою глотку, — ответил Серж.
— Chinga tu madre! <…твою мать! (исп.)> — сказал мальчишка.
— Уж лучше б я тебя пристрелил.
— Tu madre!
Тут до Сержа дошло, что пальцы его мнут твердую прорезиненную рукоять «смит-вессона». Он нажал на предохранитель и вспомнил чувство, охватившее его, когда он поймал мальчишку на прицел, эту черную тень, едва не прикончившую его самого в двадцать четыре года, когда еще вся жизнь была впереди, но могла быть перечеркнута по причинам, недоступным ни для его понимания, ни для понимания этого щенка. Он и не подозревал, что способен на ярость, от которой его самого брала оторопь. Но быть убитым… Какая нелепица!
— Tu madre, — повторил мальчишка, и Сержа вновь охватило бешенство.
По-испански все звучит иначе, подумал он. Куда непристойнее, так что и слышать невыносимо, и как только у этого вшивого животного хватает смелости вот так мерзко сквернословить. — Что, гринго, тебе не по вкусу? — спросил мальчишка, обнажив в темноте свои белые зубы. — Немного волокешь по-испански, а? И тебе не по душе, когда я говорю о твоей матуш…
Но Серж уже душил его, еще, еще, вдавливая его в пол и тихонько повизгивая, сверлил взглядом расширившиеся белки раздавшихся в ужасе глаз, сквозь непреодолимую пелену спиравшего дух бешенства он пытался нащупать тонкие кости на глотке, стоит их переломить, и… и вот уже Гонсалвес, перегнувшись и упершись Сержу в лоб, пытается откинуть его назад. А потом он лежит на спине, распростертый во весь свой рост, прямо на улице, и Гонсалвес стоит рядом на коленях, задыхаясь и бессвязно лопоча сразу на двух языках, похлопывает его по плечу, но, завладев его рукой, не ослабляет мертвой хватки.
— Ну-ну, полегче, полегче, — говорит Гонсалвес. — Hombre <человек (исп.)>, Боже ты мой! Серджио, no es nada <ничего (исп.)>, парень. Все в порядке, ну! Расслабься, hombre…
Серж отвернулся от дежурной машины и прислонился к ней спиной. Я никогда не плакал, ни разу в жизни, подумал он. Даже когда она умерла, вообще — ни разу. Он и сейчас не плакал, дрожа всем телом и принимая зажженную для него Гонсалвесом сигарету.
— Никто и не заметил ничего, Серджио, — сказал тот.
Серж понуро затянулся, чувствуя заполонившую нутро безысходную и болезненную тошноту, но разбираться в этом сейчас не хотелось; оставалось надеяться, что ему по силам держать себя в руках, хоть прежде никогда он так не боялся; смутно он сознавал: вот чего я страшусь в самом себе, таких вот штучек.
— Хорошо, что те люди на крыльце вошли в дом, — шептал Гонсалвес. — Никто ничего не видел.
— Теперь уж я тебя точно пришью, мать твою… — послышался скрипучий плаксивый голос из машины. — Тебе от меня не уйти.
Гонсалвес сильнее сжал Сержу руку.
— Не слушай этого cabrone <козел (исп., груб.)>. Кажется, его шее не обойтись без синяков. Коли это так, будем считать, что они ему достались, когда ты арестовывал его на заднем дворе. Он оказал сопротивление, и тебе пришлось крепко приобнять его за шею, усвоил?
Серж кивнул. Сейчас ему все было до лампочки, кроме разве что слабого удовольствия от сигареты. Он жадно вдыхал дым, пуская через нос густое облачко и делая новую горячую и жадную затяжку.
***
Сидя в два часа утра в комнате следственного отдела, Серж размышлял о том, что недооценивал Мильтона. Лишь теперь он понял, как мало знал об этом шумном старом полицейском с красной физиономией, который, наскоро пошептавшись с Гонсалвесом, взял на себя заботу о юном узнике, устно отрапортовал обо всем сержанту и следователям и вообще предоставил Сержу возможность сидеть в этой комнате, курить и тщательнейшим образом обдумывать малейшие детали того, что входит в понятие «составить рапорт».
Дежурные сыщики и следователи по делам несовершеннолетних отработали эту ночь сверхурочно, допрашивая подозреваемых и свидетелей. Четырем радиомашинам было предписано обшарить все улицы, дворы, тротуары, канализационные и сточные трубы на всем пути преследования от самого дома Нахо и до темной подъездной дороги, где провел задержание Серж. Но и к двум часам утра пистолет мальчишки все еще не был найден.
— Хочешь еще кофе? — спросил Мильтон, поставив кружку с черной жидкостью на стол, сидя за которым Серж вяло выводил карандашом текст заявления по поводу произведенного по нему выстрела. Позже этот текст будет впечатан в рапорт об аресте.
— Пистолета так и не нашли? — спросил Серж.
Мильтон покачал головой и отхлебнул из своей чашки.
— Я себе так представляю: у мальчугана, пока ты за ним гонялся, пистолет был при себе, он его выбросил там, на тех дворах. Насочиняй себе в голове хоть тысячу укромных местечек, а пистолет может быть упрятан на каком-нибудь захламленном маленьком пятачке. Скорее всего, где-то возле тех заборов, через которые он перепрыгивал. Он мог закинуть его на чью-нибудь крышу. Мог выдернуть пучок травы и схоронить его под нею. Мог швырнуть его со всего маху на соседнюю улицу. Но мог расстаться с ним и во время погони, это тоже не исключено. Ребятам не под силу проверить каждый дюйм на каждом дворе, каждую пядь земли, покрытую плющом, каждую крышу каждого здания и каждый автомобиль, случайно припаркованный там, где ты за ним охотился, а ведь и туда он мог его забросить…
— Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти.
— Не мешает подготовиться и к такому исходу, — пожал плечами Мильтон. — А без этой пушки наше дело не выгорит. Все это паскудное мелкое жулье чертовски здорово держится друг за дружку, пересказывая одни и те же истории. Скажут, не было никакого пистолета — и все тут.
— Но ты же видел, как рванулось пламя из дула.
— Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет.
— Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел.
— Ничего он не видел. По крайней мере говорит, что ничего не видел.
Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже, говорит, на выхлоп автомобиля.
— А что же его мать? Она стояла на крыльце.
— Говорит, ничего не видела. Не желает, чтобы ее впутывали в эти бандитские войны. Ее можно понять.
— Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать за решетку.
— Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, — сказал Мильтон, кладя руку Сержу на плечо и ближе придвигая стул. — Послушай-ка, тот паренек не упомянул ничего из того, что стряслось позднее, ты понимаешь, о чем я говорю. По крайней мере пока не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у него на шее, да только очень уж он смуглый. Так что их не особо-то и видно.
Серж посмотрел в черноту чашки и сделал огромный глоток горького обжигающего кофе.
— Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, — тихо сказал Мильтон.
— Не так уж и давно это случилось. Чуть было не выпустил вон всю эту роскошную груду кишок, — Мильтон похлопал себя по пухлому животу. — Пытался насадить меня на восьмидюймовое отточенное лезвие. Что-то заставило меня сдвинуться с места. Я и не видел, как оно произошло. Я собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только и всего.
Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное, не знаю.
Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу и вытащил свою пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз попытать удачу. Он выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом, будто говорил: «На сей раз твоя взяла, легавый». Тогда я убрал пистолет, достал дубинку и сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать тринадцать стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил. Ни до, ни после этого я больше так не поступал. То есть прежде я такого не допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все такое прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то.
И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня мутило не от того, что я сделал с ним, а от того, что сотворил я с самим собой. Я лишь то хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно джунглей и тоже превратить в животное, это-то мне и не нравилось. Я размышлял над этим несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или сходить с ума только потому, что какой-нибудь выродок пытается с помощью кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так же, как поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне не под силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще: за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней, и это не слишком ему докучало. Но я готов побиться об заклад, что преподал ему тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает, перед тем как нанизывать на нож полицейского. Дело, которое ты делаешь, мальчуган, — жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли узнаешь про себя такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или поздно все образуется.
