Аркадий Вайнер - Визит к Минотавру
Я не торопил ее. Не знаю почему, но уже тогда я понял, что спешить в этом деле некуда. Вопреки модной ныне теории, что интуиция, предчувствия, нюх и тому подобные атрибуты нашего ремесла сыщику сегодняшнего дня вредны с точки зрения научной и социальной, я все-таки верю в интуицию сыщика, более того, я просто уверен, что человеку без интуиции в уголовном розыске делать совершенно нечего. А то, что интуиция эта самая нас периодически подводит — так тут уж ничего не попишешь: издержки производства. Вот и тогда, в самом еще начале, я почувствовал, что повозимся мы с этим делом всерьез…
— Вы не хотите говорить, у кого побывали ключи? — спросил я, а она отрицательно замотала головой и хрипло сказала, глядя на меня невидящими глазами:
— Я честный человек! Я всю жизнь работаю, я копейки чужой за всю жизнь не взяла… Взгляните на мои руки, на ноги посмотрите — а мне ведь всего сорок семь!
— Мне и в голову не приходило вас подозревать. Но замки целы, квартира открыта ключами. Поэтому я хочу выяснить, у кого в руках могли побывать ключи…
— Ничего я не знаю. Ключи у меня дома были.
— Ну, не хотите говорить — не надо. Вы, Евдокия Петровна, живете этажом ниже?
— Да.
— Кто еще с вами там проживает?
— Муж. Сынок два месяца назад в армию ушел, дочка замужем — отдельно живет.
— Как вы обнаружили кражу?
Из спальни вышла Лаврова.
— Леночка, можно вас на минуту?
Я быстро нацарапал на бумажке: «В отд. мил.: Обольников Сергей Семенович — кто такой?» Лаврова кивнула и пошла в кабинет.
— Так что, Евдокия Петровна, как вы узнали?
— Поднялась и увидала, что дверь не заперта.
— Простите, а зачем поднимались?
Женщина судорожно крутила в руках поясок от халата.
— Ну… как зачем… проверить… все здесь в порядке?..
— Вас просили об этом хозяева?
— Нет… да, то есть они меня иногда просят об этом. Когда уезжают…
— И сейчас тоже просили?
— Да… не помню, но, по-моему, просили…
— А чем занимается ваш муж — Сергей Семенович?
— Он шофером работает.
— Где он сейчас-то?
— В больнице.
— Ну-у, а что с ним такое?
Кровь бросилась ей в лицо, я увидел, как цементная серость щек стала отступать, сменяясь постепенно багровыми нездоровыми пятнами, будто кто-то зло щипал ее кожу.
— Алкоголик он. В клинику на улице Радио его положили, — медленно сказала она, и каждое слово падало у нее изо рта, как булыжник.
— Когда положили?
— Вчера. Приступ у него начался.
Я положил ручку на стол и постарался поймать ее взгляд, но, хоть она и смотрела на меня почти в упор, казалось, меня не замечала — выцветшие серые глаза незряче скользили мимо.
— Приступ? — переспросил я неспеша. — В этой болезни приступ называется запоем. Когда он запил?
— В пятницу, позавчера, — она больше не плакала, говорила медленно, устало, безразлично.
Вошла Лаврова, положила передо мной листочек. Ее круглым детским почерком было торопливо написано: «Характеризуется крайне отрицательно. Пьяница, бьет жену, а раньше и детей, дважды привлекался за мелкое хулиг., неразборчив в знакомств. Работает шофером в таксомоторном парке, раньше был слесарем-лекальщиком 5-го разряда на заводе «Знамя».
— Евдокия Петровна, а к мужу вашему, Сергею Семеновичу, ключи в руки не попадали? — спросил я.
Она шарахнулась, как лошадь от удара, и незрячие глаза ожили: задергались веки, мелко затряслись редкие реснички.
— В больнице он, говорю же я, в больнице, — забормотала она быстро и беспомощно, и снова закапали — одна за другой — мутные градины слез.
Да, сомнений быть не могло, Сергей Семенович, муженек запойный, папочка нежный, про ключики знал, держал он их в ручонках своих трясучих, это уж как пить дать…
— Евдокия Петровна, я вам верю, что вы честный человек. Идите к себе домой и подумайте обо всех моих вопросах. И про Сергея Семеныча подумайте. Я понимаю — он вам муж, кровь родная, но все-таки всему предел есть. Вы подумайте — стоит он тех страданий, что вы из-за него принимаете сейчас? А я к вам попозже спущусь. У вас ведь телефона нет?
— Нет, — покачала она равнодушно головой.
— Ну и хорошо, никто звонками вас отвлекать не будет. Часа через два я зайду.
Бессильным лунатическим шагом, медленно переставляя свои отечные, изуродованные венами ноги, пошла она к двери, и я услышал, как, уже выходя из комнаты, она прошептала:
— Господи, позор какой…
…Халецкий снимал на дактопленку отпечатки пальцев со шкафа. Повернулся ко мне:
— Ну что?
— Трудно сказать. Ключи у него, во всяком случае, были. Работал раньше слесарем…
— Думаете, навел?
— Не знаю. Алиби у него при всем том стопроцентное. В этой милой больничке режим — будьте спокойны, оттуда не сбежишь на ночь. Но разрабатывать его придется всерьез. Да и на жену я надеюсь — она мне обязательно сегодня про него что-нибудь поведает.
— Э, не скажите. Такие женщины если замыкаются — то все, хоть лопни — рта не раскроют.
— Поживем — увидим, — сказал я и позвал Лаврову.
— Да? — раздался ее голос из кабинета.
— Идите сюда, протокол будем писать здесь.
Я снова уселся за стол, разложив листы протокола осмотра.
— Вы диктуйте, а я буду записывать, — сказал я.
— Пожалуйста, — кивнула она, будто так оно и было правильнее.
Халецкий, натянув тонкие резиновые перчатки, стоя на коленях, очень аккуратно — один к одному — начал подбирать с пола осколки стекла, складывая из них, как из мозаики, единую плоскость. На вощеном паркете, как свежие раны, были видны соскобы.
— Исходные данные заполнили? — спросила Лаврова.
— Заполнил.
— Пишите. Квартира расположена на пятом этаже, других квартир на лестничной клетке нет. Дверь изнутри обита белым листовым железом. Замки повреждений не имеют, ригели и запорные планки в порядке, на обвязке двери против замка заметна вмятина. По-видимому, вор проник в квартиру путем подбора ключей…
— Та-ак, этого писать не будем.
— Почему? — подняла голову Лаврова.
— В протокол надо вносить только факты, — сказал я. — А насчет вора — это пока только мечтания… Ну-с, дальше.
— …На полу в прихожей три обгоревшие спички… Здесь же лежит проигрыватель, рядом, слева, черные мужские полуботинки новые… на нижней полке горки в беспорядке большие медали с надписями на английском, французском, немецком и японском языках — в количестве одиннадцать штук, все на имя народного артиста СССР Льва Осиповича Полякова, окна в порядке, створки и рамы повреждений не имеют, форточки заперты на шпингалеты, опорные крючки которых довернуты и закреплены в обойме… слева на тумбе — радиоприемник, на котором стоит бюст Полякова… работы скульптора Манизера…
— Вы забыли про поднос на колесиках, — сказал я, не отрываясь от записей.
— Это называется сервировочный столик.
— Тем более надо указать, — усмехнулся я.
— До него еще не дошла очередь…
— Одну минуту. Ной Маркович, когда у вас дойдет очередь до сервировочного столика, посмотрите внимательно, нет ли на нем следов пальцев.
— …В спальне гардероб, встроенный в стену, раскрыт, одежда валяется на полу в беспорядке. Здесь же на полу туфли, сумки, чемодан импортный мягкий с разрезанной верхней крышкой… в кресле лежит подсвечник — трехсвечный шандал с обгоревшими более чем наполовину свечами… На полу восемь листов сгоревшей бумаги, пепел значительно поврежден. Здесь же валяются принадлежности скрипичных инструментов… В спальне разбросаны вещи, белье, на полу — 12 коробочек от ювелирных изделий…
Лаврова положила на стол желтый металлический диск:
— Это «Диск де Оро» — золотая пластинка, которая была записана в честь Полякова в Париже. Здесь собрана его лучшая программа…
— Прекрасно, — сказал я. — Что, перекур? Давайте передохнем, закончим общее описание и тогда составим протокол на каждую комнату в отдельности.
— А зачем отдельные протоколы?
— Перестраховка. Если мы с вами, Леночка, не справимся с этим делом, то хоть протокол надо составить так, чтобы и через десять лет следователь, взяв его в руки, представил обстановку так же ясно, как мы видим ее сейчас.
— Откуда такой пессимизм, Станислав Павлович?
— Это не пессимизм, Леночка. Это разумная предосторожность. В нашем деле всякое случается.
— Но ваша любимая сентенция — «нераскрываемых преступлений не бывает»?
— Полностью остается в силе. Если мы с вами не раскроем, придет другой человек на наше место — более талантливый, или более трудолюбивый, или, наконец, более удачливый — тоже не последнее дело.
— А если и тому не удастся?
— Тогда, наверное, нам отвинтят головы.
— Ой-ой, это почему? Перед законом все потерпевшие равны — независимо от их должностного или общественного положения. По-моему, я это от вас и слышала.
