Юрий Козлов - Кайнокъ
Размышляя так, он прошелся по кабинету, остановился пе-ред картой. Нашел Дон, Волгу. Вот где теперь линия фронта проходит. Вспомнил: «Немцы в Оби пароходами объявились». У страха глаза квадратные. Но не беспричинна фантазия. Не города считаем, а реки. Они, как ступени лесенки параллельно текут…
Он вдруг понял, что за правильными в общем-то словами скрывается он от главного, не отпускающего его ни на миг. Тем главным была трагическая история Ударцева. Инстинктивно чувствовал Корней Павлович, что именно в ней ключ к пожару и исчезновению шофера, к воздушному шару, к корове Василисы Премудрой. Нет, он не предполагал пока прямой связи между гибелью Михаила и воздушным шаром. Просто не мог избавиться от мысли о Михаиле, и мысль эта, накладываясь на другие, мешала сосредоточиться. Надо было избавиться от этого преследования. А избавиться, он понимал, было возможно, только размотав дело Ударцева до подробностей, когда не останется ни одного формального вопроса.
Он выглянул в приемную, пригласил Ирину Петровну. Пока она выбирала в стаканчике карандаш, доставала из-под бумаг рабочий блокнотик, пока шла через кабинет, Пирогов успел сесть за стол, принять непреклонное выражение лица.
— Запишите… Запишите сначала текст телефонограммы во все сельские Советы, кроме Покровки и Коченева. — Повторил, как учитель на диктанте: — Пишите: представить в райотдел НКВД отчеты о замеченных кражах в селах, на выпасах, на дорогах близ села. Указать наименование похищенного, его стоимость, кому принадлежит — колхозу или личное имущество граждан, время хищения — месяц и день. Подчеркните особо — день. Мне нужен день! Срок исполнения — завтра. Подпись Паутова и моя.
С Паутовым он еще утром договорился о том, докладывая об итогах своей поездки.
— Записали?
— Да, товарищ лейтенант. Помнится, в мае — июне Михаил Степанович тоже интересовался этим.
— Он делал какие-нибудь записи?
— Этого я не знаю. Он вообще не очень любил писать. Даже письма родным. Изредка посылал открытки жив-здоров.
Она осеклась. «Жив-здоров» было в невозвратном прошлом.
«Значит, все верно… Все верно. По случайности я, кажется, на правильном пути, — подумал Пирогов. Только куда приведет этот путь?.. А ну как за Михаилом? На дорожный свороток. Или того нелепей… Выходит, я тем более должен знать все. Все, как это получилось с Ударцевым…»
Он повременил, пока Ирина Петровна справится с волнением, продолжал суховато, готовый к неожиданности:
— Пишите. На отдельном листе, пожалуйста… Начальнику областного управления эн-ка-вэ-дэ полковнику Рязанцеву… Пишите. Настаиваю на эксгумации тела Ударцева Михаила…
Он не смотрел на Ирину Петровну. Старался не смотреть прямо. Но боковым зрением заметил, как вскинулась она, будто от толчка в спину, как споткнулся карандаш, перестал бегать по строчкам, начал медленно сползать с листа. Пирогов предвидел это, понимал, что причинит ей боль, но он не считал возможным не посвятить ее в свои намерения, ибо в случае согласия управления, а он почему-то не сомневался в этом, намереваясь высказать свои соображения подробно, никому иному, как Ирине Петровне предстояло напечатать массу неприятных своей откровенностью документов.
Пусть уж знает заранее, рассудил Пирогов, начиная диктовать ей. Может, переболеет быстрей.
— Пишите…
— Товарищ лейтенант, это… Разве это что-то меняет?
— Думаю, да… Пишите.
Глава семнадцатая
«Начальнику РО НКВД товарищу Пирогову от…»
От кого?
«…от инспектора угро Игушевой».
С ума сойти! Ольга Игушева, Оленька, Лека, Одуванчик — инспектор уголовного розыска! Уж не мерещится ли она сама себе?
«Выполняя приказание по выяснению редких животных…»
Странное все-таки это задание для инспектора угро: собрать сведения о диких зверях. Чем невероятней слух, тем подробней его выспросить и тщательней записать. Может, Пирогов не очень доверяет ей и, остерегаясь обидеть откровенным отстранением от дела, придумал ей работу, чтоб создать видимость занятости? Но она не давала повода не доверять ей. Правда, ростом она невелика. Самый маленький размер формы чуть не вдвое пришлось ушивать, а сапоги тридцать восьмого с широкими кирзовыми голенищами выменивать у соседей на поношенные подростковые хромовые сапожки. Но теперь ведь не старое время, когда по росту и цвету волос отбирали солдатиков для столичного и московского гарнизонов… Ей никто не даст девятнадцати, но у нее есть все остальное: ум, знания, рассудительность, общительный характер. После присвоения должностного звания ей дважды приходилось сталкиваться с чумазыми нахалятами, воображающими из себя невесть что, и оба раза она сумела разговорить их, смутить, поколебать их бессознательный нигилизм к требованиям взрослых. Ей даже удалось организовать четырех мальчишек в отряд помощи многодетным семьям фронтовиков и возглавить этот отряд.
Какое же еще требуется доказательство, что она справляется с работой? Рапорт о беседах с мальчишками и зарождении отряда, написанный в восторженных тонах, был вручен Корнею Павловичу. А навстречу — уму непостижимое задание: собрать слухи о каких-то зверях, животных…
Она без особого труда выполнила требуемое, немало сама удивилась чудесам, неизвестным ранее. Но недоумение — зачем, какое это имеет отношение к ее должности? — озадачивало и немного обижало. Ей казалось, что Пирогов просто придумал ей работу, «лишь бы дитя не плакало».
«Очень странное задание. Очень…»
Она положила ручку, вздохнула, выглянула в дежурную часть. Над тяжелым, вытертым рукавами до блеска барьером увидела рыжие кудряшки Каулиной. Откинувшись на спинку стула, Галина держала в вытянутой руке круглое зеркальце, поводила шеей, разглядывая то левую, то правую сторону лица и поправляла толстым красным карандашом губы. Почувствовав взгляд, она замерла, будто прислушиваясь, откуда исходит щекочущее беспокойство, потом убрала в стол зеркальце, оглянулась.
— Это ты, Лека? — спросила быстро, будто испугавшись.
Оленька вышла из комнаты угро, оставила дверь открытой.
— Ой, Галь, тебе идет краситься… Ты прямо как Анна Австрийская.
— Скажи лучше — германская.
— Нет, честное слово.
Каулина выдвинула ящик стола, заглянула в зеркальце.
— Врешь ты, Лека. Какая Анна Австрийская? Обыкновенная баба. К тому же вредная.
— Не прибедняйся. У тебя хорошее благородное лицо. Если бы у меня такое…
— Скажешь, тоже мне — благородное. А Коря каждый день путает с Саблиной.
— Это он от рассеянности. Или, как бы тебе сказать, сам он приходит в отдел, а мысли его далеко. Тут ведь сразу такие посыпались неприятности. Переживает он: ну как не справится. Ответственность-то!.. А он молодой. Вот и волнуется.
— Но тебя ж он ни с кем не путает.
— Меня нельзя спутать. — Игушева улыбнулась неловко, оглядела себя сверху, показывая, какая она маленькая да приметная. — Он и задание мне дал особенное — помнишь, Эльвира поручала нам доклады по зоологии — собрать легенды о диковинных зверях. Ты чего-нибудь понимаешь тут?
Каулина сложила губы скобкой, пожала плечами.
— Вот и я не понимаю. Полине поручил искать шофера, Варваре — Якитова, а мне — фольклор.
— Нс горюнься, у тебя все впереди. Собирешь свои легенды, потом Коря поручит тебе отстрелять несколько диковинок.
— Ну тебя! Шутишь? Я этой стрельбы пуще огня боюсь.
— А зачем в угро напросилась? Он ведь предупреждал.
— Я и сама не знаю… Трусиха я страшная. Вот и решилась… Чтоб отступать некуда было.
— Сложно-то как, — усмехнулась Галина.
— А у тебя — просто?
— Я, Лека, замуж хочу. И тут я вся. Смешно? Смешно-о… Это потому, наверное, что я никогда не выйду замуж.
— Ой уж?
— Верно говорю. Парням не благородные лица нравятся, а… женственные. Как у Полины. Как у Варьки. Они будут добрыми, заботливыми женами… Ты, Лека, тоже будешь хорошей женой. А я вроде этой. — Кивнула в сторону пустующих столов Ирины Петровны.
— Просто у тебя сегодня плохое настроение.
Каулина опять достала зеркальце, заглянула в него, поморщилась, будто увидела в нем невесть что.
— Тоска голимая. Или пойти на курсы медсестер?.. И — на фронт.
— Но война не может продолжаться вечно. Что ж потом?
— Эта война многих избавит от вопроса: что потом.
— Честное слово, Галь, ты такое несешь… Страшно слушать. — Игушева отвела взгляд, чтоб не выдать сильного беспокойства, почти страха. Каулина коротко засмеялась.
— Не пугайся, угро. Я вовсе не хочу умирать. Я хочу жить кра-си-во.
Она не закончила говорить. На крыльце послышались нечастые шаги, в отдел вошла Ветрова, худая, с бесцветным вялым лицом. Кивнув Ольге, она выложила на барьер связку ключей. Сказала бесстрастно:
