Элизабет Джордж - Без единого свидетеля
— Вы хотите сказать, что сообщили в полицию об исчезновении Джареда? — спросил Нката.
— Я сказала об этом копам, как только он в первый раз не пришел на мои занятия для беременных. Я сразу поняла, что с ним что-то не так, ведь раньше он всегда приходил. Он заботится о своем ребенке.
— Так он отец ребенка? — не сдержал удивления Нката. — Джаред Сальваторе — отец вашего ребенка?
— И гордится этим. Гордится с самого начала. Всего-то тринадцать лет, не многие парни начинают так быстро, и ему нравилось это, моему Джареду. В тот день, когда я ему сказала, у него так встал, вы и не поверите.
Нката хотел было спросить у Навины, о чем она думала, когда путалась с мальчишкой, которому надо ходить в школу и думать о своем будущем, а не болтаться без дела и детей плодить, но он не спросил. Навина, если уж на то пошло, сама еще не вышла из школьного возраста, во всяком случае, ей следовало бы заняться чем-то более полезным, а не отдаваться похотливому подростку тремя годами младше ее. Должно быть, они занимались этим еще тогда, когда Джареду было двенадцать. У Нкаты закружилась голова при одной мысли об этом. Страшно представить, ведь в двенадцать лет он и сам бы, при наличии согласной девицы, мог радостно выбросить свою жизнь на помойку, дорвавшись до плотских утех и потеряв способность думать о чем-либо еще.
— Мы получили информацию от Фелипе Сальваторе, в настоящее время отбывающего срок в Пентонвилле, — сказал он Навине. — Джаред не пришел на свидание с ним, хотя и обещал, и Фелипе заявил о его исчезновении. Было это недель пять или шесть назад.
— Да я же через два дня сказала этим олухам! — воскликнула Навина. — Через два дня после того, как он не пришел на занятия, а он всегда раньше приходил. Я говорила легавым, но они меня не слушали. Они ни одному моему слову не поверили.
— Когда это было?
— Уже больше месяца назад, — сказала она. — Иду я в участок и говорю парню в приемной, что хочу заявить: пропал человек. Он спрашивает: «Кто?» — и я говорю: «Джаред». Я говорю ему, что он не пришел на занятия для беременных и что даже не звякнул мне, что совсем на него не похоже. А они тут же решают, что он сбежал от меня, понимаете, из-за ребенка. Они говорят, что надо подождать еще день или два, и, когда я снова прихожу, велят еще подождать. И я все хожу к ним и говорю, а они запишут мое имя да Джареда, и все. И никто больше ничего не делает!
Она начала плакать.
Нката поднялся со стула и подошел к ней. Он положил руку ей на затылок. Подушечками пальцев он чувствовал, какая она худенькая и какая теплая плоть в том месте, где он касался ее. И тогда он догадался, сколь привлекательна она была до того, как безобразно распухла от бремени, вынашивая дитя тринадцатилетнего подростка.
— Мне очень жаль, — проговорил Нката. — В местном участке должны были вам поверить. Я не оттуда.
Она подняла к нему мокрое лицо.
— Но вы же сказали, что вы коп… А откуда вы тогда?
Он сказал ей. Потом со всей возможной деликатностью сообщил остальное: отец ее ребенка погиб от рук серийного убийцы; погиб он, скорее всего, в тот самый день, когда не явился на занятие для беременных, и он был одной из четырех жертв, которые, подобно ему, были подростками. Их тела были найдены слишком далеко от родных домов, чтобы их кто-нибудь сразу опознал.
Навина слушала, и ее темная кожа блестела от слез, которые продолжали бежать по щекам. Нката разрывался от желания утешить ее и втолковать ей хоть каплю здравого смысла. На что она вообще рассчитывала, недоумевая он про себя. Он хотел спросить у Навины: неужели она думала, что тринадцатилетний мальчишка останется с ней навсегда? Дело, конечно, не в том, что он может умереть, хотя, бог свидетель, не так уж редко юноши с темным цветом кожи не доживают и до тридцати. А дело в том, что рано или поздно он одумался бы и понял, что жизнь — это гораздо большее, чем бессмысленное размножение, и тогда он захотел бы лучшего, чем бы оно ни обернулось для него.
Победила жалость. Нката выудил из кармана куртки платок и вложил ей в руку.
— Вас должны были выслушать в участке, но почему-то этого не сделали, — сказал он. — Я не могу объяснить вам почему. Мне очень жаль, Навина.
— Вы не можете объяснить? — горько повторила она. — Да что я для них такое? Беременная девица, залетевшая от мальчишки, которого застукали с двумя ворованными кредитками, — и это все, что они помнят о нем. Да еще то, что он пару раз выхватывал сумочки у прохожих. Однажды с приятелями пытался взломать «мерседес». Тот еще хулиган, мы и не почешемся искать его, еще чего! Так что катись отсюда, девка, хватит дышать нашим драгоценным воздухом, большое спасибо. Ну и что, а я любила его, любила, и мы хотели жить вместе, и он уже начал строить эту жизнь. Он учился готовить, собирался стать настоящим шеф-поваром. Вот спросите у кого угодно. Послушайте, что вам скажут.
Готовить? Шеф-повар? Нката вынул элегантную книгу для записей в кожаном переплете, которую использовал как рабочий блокнот, и карандашом записал услышанное. Расспрашивать Навину подробнее ему не хватило духу. Да с ее слов уже было понятно, что в Пекемском полицейском участке про Джареда Сальваторе могли много чего порассказать.
— Как вы себя чувствуете, Навина? — спросил он. — Может, мне позвонить кому-нибудь, чтобы вам помогли?
— Да, маме, — ответила она, всхлипывая.
Впервые за все время общения она стала похожа на шестнадцатилетнюю девушку и позволила своим чувствам отразиться на лице. Нката увидел, что она испугана. Испугана, как и многие девушки, которые воспитывались в обстановке, где никто не был в безопасности и все находились под подозрением.
Ее мать работала в столовой при местной больнице, и, когда Нката дозвонился до нее, она сказала, что приедет немедленно.
— Надеюсь, это не роды? — с тревогой спросила женщина и, услышав, что ситуация совсем иного рода и что ее присутствие просто послужит для дочери большим утешением, выдохнула: — Ну ладно, спасибо и на этом.
Он оставил Навину дожидаться прихода матери, а сам поехал из Клифтона в полицейский участок Пекема, который располагался недалеко от Хай-стрит. В приемной белый констебль писал что-то за столом, и, чтобы оторваться от своих дел и поднять глаза на подошедшего Нкату, ему потребовалось времени на секунду больше, чем было необходимо. После этого он произнес с удивительно безразличным выражением лица:
— Чем могу?
Представляясь сержантом полиции и показывая удостоверение, Нката испытал особое удовольствие. Он пояснил, по какому делу пришел сюда. Стоило ему упомянуть фамилию Сальваторе, как оказалось, что никаких дальнейших объяснений не требуется. В участке сложнее было бы найти человека, который ничего не знает о славной семейке Сальваторе, чем того, кто не сталкивался с ними в связи с тем или иным нарушением закона. Помимо Фелипе, сидящего в Пентонвилле, был еще один — его брат, пребывающий в предварительном заключении по обвинению в нападении. Мать имела неприятности с полицией начиная со школьной скамьи, а сыновья, казалось, из кожи вон лезли, чтобы превзойти ее. Поэтому нужно было не искать того, кто мог бы поговорить с сержантом Нкатой о Джареде, а, скорее, выбирать, с кем именно Нката хотел бы побеседовать, потому что практически все здешние сотрудники могли рассказывать о Сальваторе часами.
Нката сказал, что предпочел бы встретиться с человеком, который принял заявление о пропаже Джареда Сальваторе от Навины Крайер. Тут выяснилось, что никаких записей о приходе Навины в участок нет, и тогда возник деликатный вопрос — почему ее заявление не было зарегистрировано. Однако Нката не желал отвлекаться на это. Он выразил надежду, что, даже если в участке и не зарегистрировали заявление девушки, то хотя бы выслушали ее. Вот с человеком, который общался с Навиной, он бы и поговорил.
Оказалось, что с Навиной общался констебль Джошуа Сильвер. После звонка от дежурного он вышел в приемную и отвел сержанта в кабинет, который с ним делили еще семеро полицейских. Места в кабинете было мало, а шума — много. Констебль Сильвер имел в своем распоряжении выгороженный закуток между созвездием постоянно трезвонящих телефонов и шкафом для хранения документов; туда-то он и привел Нкату. Да, признался констебль, это он — тот самый сотрудник, который принял Навину в участке. Не во время первого ее прихода, когда ей даже не удалось пройти дальше стола дежурного, а во второй и третий раз. Да, он записал информацию, полученную от Навины, но, по правде говоря, не воспринял ее слова всерьез. Младшему Сальваторе было тринадцать лет. Сильвер решил, что парнишка сделал ноги, чего и следовало ожидать, стоило только взглянуть на живот подружки. Ничто в прошлом Джареда не предполагало, что он будет ждать такого благословенного события где-то поблизости.
— Мальчонка с восьми лет не в ладах с законом, — поведал констебль. — Впервые он предстал перед магистратом, когда ему было девять, — за то, что украл сумочку у старой леди. А в последний раз его приволокли в участок за взлом и кражу на одной из здешних заправок. Планировал сбыть награбленное добро на барахолке, вот какой он, наш Джаред.
