Энн Перри - Улица Полумесяца
– Вы, случайно, не видели его в прошлый вторник? – спросил суперинтендант.
– Вторник?.. Нет, боюсь, что не видел. Я торчал в своем клубе. И к сожалению, засиделся там допоздна. Увлекся игрой в… в общем, мы поиграли. – Джарвис открыто взглянул на Питта. – Так увлеклись, знаете ли, что когда вдруг опомнились, то обнаружили, что идет уже третий час ночи. С Фредди Барбером. Он чертовски везуч. Но я определенно не видел там Кэткарта. На самом деле он не вхож в наш клуб. Это старый клуб. Излишне привередливый в плане членства, возможно.
– Понятно. Благодарю вас, – кивнул Томас.
– Не за что. Сожалею, что не могу быть вам полезным.
Питт еще раз выразил благодарность и откланялся. Эти сведения будет очень легко проверить, если потребуется, но сам он не сомневался, что для убийства Кэткарта у Джарвиса не было ни мотива, ни силы страсти.
День клонился к закату, и суперинтендант с удовольствием вернулся домой, отложив посещение очередных клиентов из списка до завтра. Он устал и, кроме того, не думал, что узнает у них нечто ценное, а дома его могло ждать очередное письмо из Парижа.
Он открыл дверь, стараясь не ждать слишком многого, подавляя свои надежды на тот случай, если они не оправдаются. Ведь последнее письмо пришло всего два дня назад. А Шарлотта развлекалась в незнакомом и интересном городе. Пусть наслаждается в полной мере! Для писем домой у нее совсем мало времени, тем более что она наверняка обо всем ему расскажет, когда вернется.
Томас опустил глаза. Да, надежды оправдались! Он узнал бы ее стремительный почерк почти не глядя. Радостно ухмыльнувшись, Питт поднял конверт, сразу же вскрыл его, захлопнув ногой дверь за собой, и углубился в чтение.
Мой любимый и дорогой Томас.
Я чудесно провожу время. Прогулки по Булонскому лесу поистине прекрасны, все здесь пронизано безупречным стилем и потрясающим французским вкусом. Видел бы ты их наряды!..
Дальше Шарлотта пустилась в описание особо поразивших ее туалетов.
…что вновь привело меня в «Мулен Руж», – продолжила она затем. – Там все еще упорно шепчутся, распространяя ужасные слухи. Частенько захаживает туда один художник, Анри Тулуз-Лотрек. Он сидит за одним из столиков и делает наброски обитательниц кабаре. Он похож на карлика, понимаешь… по крайней мере, ноги его, видимо, уже никогда не вырастут, и поэтому он поразительно маленького роста. Номера, исполняемые здешними танцовщицами, откровенно вульгарны и возбуждающи. Музыкальное сопровождение великолепно, костюмы шокируют, и к тому же, как мне говорили, никто из исполнительниц не носит нижнего белья, даже если им приходится закидывать ноги выше головы. Именно поэтому Джек так усиленно отговаривал нас от похода в это заведение. Ни одна приличная женщина не станет даже упоминать о нем. (Конечно, мы поступили наоборот! Могло ли быть иначе? Мы просто не обсуждали это в присутствии джентльменов… и они поступали точно так же. Разве это не глупые предрассудки? Нам лишь хотелось развлечься, не более того. Чем меньше нас волнуют какие-то ничтожные представления, тем более сложными становятся правила этикета.) Хотя, верно, там можно создать или потерять известную репутацию.
Я так часто вспоминаю о тебе, беспокоюсь, как тебе живется там без меня, как Грейси управляется на побережье и нравится ли там детям. Им так хотелось поехать к морю! Надеюсь, что этот отдых оправдает все их мечты. Мое путешествие уже оправдало себя во всех отношениях. В первую очередь потому, что я с удовольствием поеду домой, когда придет пора возвращаться.
И вот я сижу в конце своего длиннющего дня и думаю, как там у тебя продвигается расследование дела с тем покойником в плоскодонке. По-моему, в любом городе есть какие-то свои преступления и скандалы. Здесь все обсуждают тот случай, что я упоминала в прошлом письме, – о молодом джентльмене, обвиняемом в убийстве, хотя он клянется, что у него есть алиби и поэтому он никак не может быть виновен. Проблема его алиби, однако, в том, что во время убийства он находился в «Мулен Руж» – как раз тогда, когда Ла Гулю[14], танцовщица с дурной репутацией, отплясывала канкан. Никто не желает подтверждать, что видел его там, поскольку парижане из высшего общества не смеют признаться, что сами там присутствовали. Полагаю, что большинство людей понимают это, но одно дело понимать, и совсем другое – признаться публично. После этого мы, светские дамы, уже не сможем прикрываться неведением, а если мы все узнаем, нам придется откликнуться с подобающим возмущением. Понятно, что одобрить этого мы не можем, поэтому, естественно, придется возмутиться. Интересно, много ли в жизни бывает подобных ситуаций? Как бы мне хотелось, чтобы ты оказался со мною – тогда мы могли бы поделиться своими мыслями. Здесь нет никого, с кем я могла бы поговорить откровенно или кто мог бы быть так же откровенен со мной.
Дорогой Томас, мне очень не хватает тебя. Так много надо будет рассказать тебе, когда я доберусь до дома… Надеюсь, что жизнь в Лондоне не слишком тебя выматывает. Стоит ли мне пожелать тебе интересного дела? Или лучше не искушать судьбу?
В любом случае я желаю тебе всего наилучшего. Живи и радуйся… но и скучай по мне! Скоро уже увидимся.
Твоя верная и любящая
Шарлотта.Суперинтендант сложил последний листок и, все еще улыбаясь и не выпуская письмо из рук, прошел по коридору на кухню. Должно быть, Шарлотта допоздна засиделась за написанием этой весточки. Он скучал по ней ужасно, но было бы глупо, вероятно, откровенно признаваться ей во всем. А в каком-то смысле Томас радовался тому, что она уехала. Именно ее отсутствие помогло понять, как она дорога ему. Да, жить пока приходилось в полном безмолвия доме, но в уме он мог слышать ее голос.
Иногда в разлуке высказываются более глубокие чувства, о которых никто не заговаривает в обыденной, отягченной разными заботами жизни. А с недавнего времени жизнь супругов Питт шла, конечно, именно так.
Положив письмо на стол, Томас затопил плиту и поставил греть воду, чтобы заварить себе чай. Арчи и Ангус, урча, крутились вокруг его ног, оставляя волоски разномастной шерсти у него на брюках. Поболтав для разнообразия с котами, он щедро покормил их.
* * *Томас не стал утомлять себя общением с Телманом до визита к лорду Килгуру, очередному клиенту Кэткарта.
– Да! Да… читал в газетах, – заявил Килгур, стоя в залитой солнечным светом великолепной гостиной своего дома на Итон-сквер.
Это был статный, красивый мужчина, высокий и исключительно стройный, с тонкими чертами, орлиным профилем и прекрасными усами. Его узкое благородное лицо не наводило на мысль о сильной, волевой натуре, однако мимические морщинки свидетельствовали о насмешливом отношении к жизни, и в светло-голубых глазах светился живой ум.
– Там сообщили, что это случилось дней пять или шесть тому назад. Что же полезного я могу сообщить вам? Он сделал мою фотографию. Удивительно талантливый художник с фотокамерой! А вы не думали, что это могло быть профессиональное соперничество? – Легкая улыбка озарила на мгновение лицо лорда.
– Вы полагаете, что такое возможно? – спросил Питт.
Брови Килгура резко поднялись.
– Я никогда не слышал, чтобы фотографы убивали друг друга из-за того, что коллега превосходит их талантом. Хотя это, разумеется, могло бы избавить их от конкурента… Видимо, теперь, пожелав заказать портрет, человек вынужден будет обратиться к Хэмптону, или Уиндрашу, или к какому-то другому известному фотографу. Но, безусловно, им не превзойти беднягу Кэткарта.
– Неужели он считался лучшим? – Суперинтенданту стало интересно, каково мнение его собеседника.
– О, бесспорно, – без колебаний ответил тот. – Кэткарт обладал мастерским чутьем, умел подчеркнуть индивидуальность… – Лорд пожал плечами, и его лицо вновь обрело шутливое выражение. – И безусловно, умел представить человека в наиболее приятном ему свете, даже если сам клиент того не сознавал. Он видел скрытую сущность. Не всегда лестную, конечно. – Он вновь насмешливо глянул на Питта, оценивая, насколько его поняли.
Томас понял его отлично, вспомнив портрет леди Джарвис, сделанный Кэткартом. И позволил Килгуру заметить это.
– Вы желали бы увидеть, как он запечатлел меня? – сверкнув глазами, спросил хозяин дома.
– С большим удовольствием, – ответил Питт.
Килгур предложил ему проследовать за ним из гостиной в кабинет, распахнул дверь и пригласил полицейского войти.
Суперинтендант мгновенно понял, почему эту фотографию повесили именно там, а не в одной из приемных или гостиных. Превосходный портрет производил тем не менее слишком острое впечатление, допускающее язвительные толкования. Килгур предстал на нем в карнавальном, если можно так выразиться, костюме. Кэткарт запечатлел его в церемонном парадном облачении австрийского императора, видимо, копируя отчасти один из императорских портретов середины века[15]. Великолепный, пышно украшенный мундир практически затмевал тонкое, бледное лицо, а справа от него, на столе, чуть в глубине, поблескивала корона. Одной стороной она ненадежно опиралась на раскрытую книгу, словно могла вот-вот соскользнуть на пол. На стене за его спиной в большом зеркале маячило расплывчатое отражение «императора» и части комнаты, явленной лишь затейливой игрой светотени. Все носило отпечаток странной иллюзорности, словно его окружал неведомый мир. Сам Килгур смотрел прямо в камеру проницательным и ясным взглядом, с полуулыбкой на губах, словно точно понимал, что должно отразиться на портрете, и мог бы как посмеяться, так и огорчиться по этому поводу. Качество фотографии было великолепным, а с точки зрения законов жанра портрета она представляла собой шедевр. Описание ее было бы как неуместным, так и излишним.
