Фридрих Незнанский - Сенсация по заказу
— Колдин.
— …ввел препарат.
— И пацан выжил? — спросил Турецкий. Челебадзе кивнул. Потом сказал восхищенно:
— Какая наглость, а? Примечательно, что это было еще до получения разрешения.
— Какого разрешения?
— А на клинические испытания на людях. Смелый черт, а?
— Вы о Белове?
— О ком же еще?… Когда я поехал в Чечню, я уже знал, что к чему, просто тупо взял с собой огромный запас паперфторана. Он и тогда еще не был разрешен!
— Где же взяли в таком случае?
Челебадзе помолчал, потом придвинулся к Турецкому:
— Между нами и, как это у вас… не для протокола?
— Даю слово.
— Купил, — с неистребимой кавказской гордостью сообщил Челебадзе.
— У кого?!
— Так у Белова же! Объяснил ему все. Он в два счета где-то подготовил промышленное производство, пока я деньги выбивал. А я — телеги в Минобороны: нужны средства на то, на это… А сам все — в папер-фторан! Бац! Бац! Колоссальные бабки.
— Белову?
— А то кому же? Вот он свою Лабораторию пресловутую на них и отгрохал. Он не сребролюбивый был, я с ним толком не знаком, но не верю, чтоб себе хапал, нет. У таких доминанта в другом…
— И в чем же? — Турецкий ждал с любопытством.
— Все для дела. Бойцы.
— Значит, Белов был боец?
— А то кто же? Так что вы правильно самоубийство это копаете. Поверить невозможно.
Все было ясно, и говорить больше было не о чем, но Турецкий не удержался:
— И что в Чечне было, Иван Вартанович?
— А что? Будто не знаете. Приехал, а там — кровавая бойня. То электричества не было, то рефрижераторы не работали. В общем, донорскую кровь хранить негде. Ранения — дикие, невозможные! Даже рассказывать не стану. Руки — там, ноги — сям. Вах!.. Не буду, не буду. — Похоже было, он сам себя уговаривает. — Очень многих спасли благодаря беловскому препарату, очень многих.
— Я никак не пойму, этот препарат все-таки признали, ввели в общую практику? Мне Винокуров сказал, что в промышленное производство он так и не вышел.
— Винокуров сказал? Винокуров ученый, а не доктор, он много знает, да мало умеет. Ввели паперфто-ран, да! Правда, за это время к нему успела примазаться куча всяких… исследователей. Там была масса побочных эффектов — положительных. Оказалось, и то им можно лечить, и это профилактировать. Признать признали…
Турецкий встал.
— Все, что было надо, я услышал. Спасибо огромное.
Челебадзе махнул рукой:
— Белова жалко. Что там такое у него здесь, — он постучал себя по голове, — вышло?
— Разбираемся. — Турецкий сделал шаг к двери.
— Интересная у вас фамилия, Александр Борисович, — вдруг сказал Челебадзе. — Тренер такой знаменитый есть, Геннадий Турецкий.
— Я в курсе. Пловцов тренирует. — Тут Александр Борисович вспомнил о предупреждении Меркулова: грузин — страстный болельщик.
— Да, — мечтательно сказал Челебадзе, — Попов — это, конечно, была фигура, второй такой нескоро появится. Не при нашей жизни. Но я все-таки больше футбол люблю. Вот на той неделе…
— Я поехал, — быстро сказал Турецкий. — Море срочных дел, извините. И спасибо за помощь.
— Да какая там помощь? — махнул рукой Челебад-зе. — Вот когда из вас литр крови вытечет — тогда обращайтесь!
Когда Турецкий уже шел по коридору, его нагнал мощный генеральский крик:
— А этот академик, который на Белова баллон катит, просто завистливый старый пердун, так и знайте! — Видимо, Челебадзе показалось, что Турецкий на расстоянии метров тридцати может его не услышать, потому что рев повторился: — Старый пердун!
Ладно, думал Турецкий, черт с ним, над чем бы Белов ни колдовал во второй части своей жизни, но в первой он сделал кровезаменитель, и это ему зачтется.
Выходя из госпиталя Бурденко, Турецкий позвонил Смагину:
— Вот что, Олег. Узнай мне все про гипотезу Уот-сона — Крика.
— А кто это такие? — удивился Смагин.
— В школе хорошо учился? Вот и узнай. И изложи в доступной форме.
— Александр Борисович…
— Ну что еще?
— А я думал, вы хотите отказаться от дела. — В голосе молодого следователя сквозили нотки неуверенной радости.
Турецкий подивился его проницательности, но вслух пробурчал:
— Работай, спринтер!
— Я же стайер, — напомнил Смагин.
— А мне надо, чтоб как спринтер.
Когда Турецкий уже подъезжал к дому, позвонил Грязнов-старший:
— Саня, у тебя как, все нормально?
— Да какое там нормально, — проскрипел Турецкий. — Ни хрена не нормально!
— Что случилось?!
— Да ум за разум заходит у меня с этими биологами-лириками.
— Уф, — выдохнул Грязнов. — Я насчет безопасности… Ничего нехорошего больше не происходило?
— Славка, мне больше не до этих глупостей. Давай завтра поговорим, ладно? Устал как собака…
Турецкий вошел в подъезд и с неудовольствием отметил, что лампочка не горит уже и на первом этаже. Консьержка между тем преспокойно смотрела телевизор в своем закутке. Он постучал ей в стекло и показал на темный тамбур. Консьержка открыла окошко и радушно сказала:
— Добрый вечер, Александр Борисович. — Была она дебелая сорокапятилетняя тетка, не кустодиевская купчиха, а очень такая советская. Правда, тоже за чаем. Турецкий заметил блюдце и баранки с пряниками. Захотелось есть, между прочим, он пожалел, что связался. Но сказать что-то все-таки надо было.
— Кому как. Вы знаете, что у нас полподъезда пенсионеров? Эта темень для них не подходит. Упадет пожилой человек, сломает шейку бедру и больше не поднимется. И будет на вашей совести человеческая жизнь.
У консьержки в горле застряла баранка, она закашлялась, да так, что Турецкий испугался: как бы на его совести еще что-нибудь не оказалось. Он засунул руку в окошко, стукнул слегка тетку по спине и пошел своей дорогой.
Едва Александр Борисович открыл дверь своей квартиры и почувствовал запах жареной курицы, он вспомнил, что забыл купить хлеб. Армянский лаваш.
Он прислушался: Ирина с кем-то разговаривала. С Нинкой?
Из комнаты доносился ее мелодичный голос:
— …Известны несколько градаций страха: испуг — это первая реакция на угрозу, тревога — это чувство неопределенности при ожидании неблагоприятного развития событий, потом еще боязнь — слово так себе, разговорное, я бы его заменила на трепет, но это уже почти с сексуальным оттенком. — Ирина хихикнула. — Значит, боязнь. Это реагирование на реально видимую опасность. И наконец, паника, что есть, как ты понимаешь, неконтролируемый животный страх. Последняя градация особенна важна, поскольку у каждого субъекта существует предел психической выносливости, по превышении которого он неспособен на дальнейшее сопротивление эмоции страха, впадая в хаотическое поведение или какое-то оцепенение.
«Психолог ты мой доморощенный, — подумал Турецкий с нежностью. — Хотя почему же доморощенный? Скоро будет дипломированный… Наверно, с однокурсницей болтает…»
Осторожно, чтобы не шуметь, ступая с пяток на носки, он двинулся назад к двери. Тихонько прикрыл ее за собой и быстро пошел вниз по лестнице — за хлебом. В соседнем квартале допоздна торговали курицами гриль, там можно было купить и лаваш…
На втором лестничном пролете в кромешной темноте Турецкий уловил какой-то шорох. Вспомнил о звонке Грязнова и мигом покрылся испариной. Только этого не хватало… непроизвольно сунул руку в карман, но, разумеется, никакого оружия у него с собой не было. Хотя нет, в пиджаке есть авторучка. В случае чего можно воткнуть в глаз. Или в сонную артерию. В каком-то фильме видел, а так самому не приходилось. Самому отчего-то все чаще приходилось орудовать голыми руками… «Вот отчего так, — подумал Турецкий, — мир устроен несправедливо. Вот почему, когда мне необходимо оружие, у меня с собой ничего нет. Хотя в принципе оно у меня есть».
Шорох между тем становился громче. Судя по всему, невидимый противник приближался. Кто шел… нет, крался, именно подкрадывался. Он был невиден в темноте, но уже совсем близко
Турецкий вспомнил, как тот тип с ножом едва не разделался с ним прошлый раз, и похолодел.
«… у каждого субъекта существует предел психической выносливости, по превышении которого…»
Ну нет! Он ринулся вперед и столкнул невидимого противника по лестнице.
— Папа, ты сдурел?! — завизжал знакомый голос.
— Нинка, — выдохнул Турецкий. Заскрежетала чья-то дверь. На площадке появился
сосед с газетой в одной руке и бутербродом в другой.
— Александр Борисович? Вы в порядке?
— Да вот, — сдержанно пробормотал Турецкий. — С лестницы навернулся.
Сосед покачал головой и закрыл за собой дверь. Турецкий помог дочери подняться на ноги.
— А что это у тебя шуршит?
— Да хлеб же! Мама погнала за лавашем, сказала, что ты наверняка забудешь. Только не предупредила, что ты так оголодал, что на людей бросаешься! Да ну тебя вообще!
