Исторический криминальный детектив. Компиляция. Книги 1-58 (СИ) - Шарапов Валерий

Как это там?

Девушка припомнила наставления, излагаемые в промежутках между укачиванием и подкармливанием: «Воспитатель, Олечка, не должен оставлять без внимания ни одного, даже самого незначительного нарушения установленных правил, объявить решительную борьбу ложному товариществу, бичу мальчишеских коллективов».

Странные дела творятся на свете! Лимиха всегда говорила вроде бы такие правильные слова, но почему-то совершенно не хотелось ее слушать. Лишь воспитание и уважение к старшей, к тому же молодой мамочке, которую нельзя огорчать, не позволяло зевнуть или вообще, рассмеявшись, уйти.

«Вот, допустим, случилось ЧП, а классный руководитель натолкнулся на упорное желание учащихся скрыть виновника того или другого проступка. Что следует сделать?»

Оля неопределенно пожала плечами — слишком мало исходников, чтобы делать выводы. Однако Лидии Михайловне, оказывается, все было кристально ясно:

«Ты как пионервожатая должна объяснить ребятам, что они поступают неправильно!»

«Что же, поощрять стукачество?» — прямо спросила Ольга.

Лимиха решительно воспротивилась такой постановке: «Нет! Мы не имеем морального права толкать учащихся на то, чтобы они по секрету выдавали виновников. Надо бороться с нечестностью — и одновременно воспитывать у школьников гражданское мужество в откровенной оценке своих и чужих поступков».

«Как это совместить в одной голове, интересно?..»

Глава 13

В библиотеку проник Колька и немедленно выказал свое полное одобрение проделанной Олей работы:

— Ох ты, фу-ты ну-ты! Это что, все правда?

Она показала язык:

— А вот и да, до буковки! Вот и завидуй.

— Больно надо. Слушай-ка…

Оля перебила:

— Нет, это ты слушай! Кто сейчас заявится — закачаешься!

— Кто еще?..

В дверь ввалились, галдя и засучивая рукава, Яшка с Андрюхой.

— А вот и мы!

— Колька!

— Привет, сволочи!

Когда поутихли первые восторги и отстучали дружеские тумаки по спинам, Яшка повторил историю — уже для Кольки, который, выслушав, признался:

— Повезло, граждане, завидую. Слу́жите, можно сказать.

— Ничего эдакого, — отмахнулся Пельмень, — да, совсем забыл. Ребят, вы, я смотрю, знакомы с Максим Максимычем.

— Некоторым образом, — сдержанно призналась Оля, бросив на Кольку многозначительный, предостерегающий взгляд.

— Так вы ему смотрите, не сболтните о наших прошлых подвигах.

— Вы, стало быть, не рассказывали? — уточнил Колька.

— Кишка тонка, — горестно признался Анчутка, — наврали, что первый раз, по глупости.

— Он и поверил? — лукаво спросила Ольга. — Не похож он на дурачка.

Пельмень пожал плечами:

— Поверил — не поверил, но ничего не сказал. Будем считать, что не знает. Вообще, по правде говоря, в части и похлеще нас типы имеются.

— Что у вас там, штрафбат? — усмехнулся Николай, но Яшка заупрямился:

— Не то чтобы… но немало товарищей еще с сорок первого года, ну, такие. Понимаешь?

— Нет.

— Дезертиры, — прямо втолковал Пельмень, — чего неясно?

— А… и что?

— Вот и то. Представь сам себе: сорок первый год, фашист прет, а ты от части отстал.

— Расстрел.

— Вот. И Батя…

— Это Кузнецов, — уточнила Оля.

— Да. Он, когда частью командовал, так и говорил им: дезертиры, предатели! Без суда и следствия расстрелять! Но потом… ну он же видит, что не специально.

— И говорит: ладно, так и быть, прощаю. Служи в моей части. Так и служат с тех пор. Михалыч… это шофер. Тот вообще вместе с машиной дезертировал — представь, если бы не на Батю наткнулся. Тут ж не просто дезертир, еще и вор.

— И что же? — серьезно заинтересовалась Оля.

— Служит вот, — пожал плечами Пельмень, — он наш завгар…

— Это что такое?

— Заведующий гаражом. Но умеет все и меня натаскивает по механике. Я теперь и машину водить умею, и трактор осваиваю, и починить могу при случае.

Анчутка же продолжал зачем-то оправдывать любимого командира:

— Да и из колхозов, бывало, принимал. Сами понимаете, там непросто: впахивают, а хлеба нет, голодают — ну и бегут из деревень. На Украине у нас целыми артелями лапотники прибивались и бывшие бандеровцы…

— А что ж ваш командир, теперь в отставке? На фабрике трудится, — поинтересовался Колька.

— Да, — махнул рукой Анчутка, — всякое. Видать, из зависти к заслугам наговорили на человека, обвинили абы в чем, он не стал оправдываться — документы на стол, и амба. И все-таки пусть и другой командир теперь, а все равно — слушает, советуется. Батя-то все ходы-выходы знает…

— Но это все вот сказанное — ни-ко-му! — внушительно подняв палец, подчеркнул Андрюха.

«Вот тебе и круговая порука, на тебе и заговор молчания, — весело отметила Оля, — вот как это делается, чего ж далеко ходить? Вопрос в другом: кто по итогам-то осудит спасителя, отца родного, избавившего кого от заслуженного расстрела, кого от такого же рода тюрьмы? И голода. Я — сразу нет. А уж они и тем более!»

Она, вздохнув, поторопила:

— Раз никому, то что болтать? Давайте уже вешать писателей, а потому еще и выставку надо закончить, эти щиты приспособить.

— Это чего у вас? Ух ты, электрическая сверлилка!

— Ага, знатная штука, — с удовольствием протянул Анчутка, запуская мотор, давая возможность полюбоваться и послушать мощное рычание, — а, какова? Пять тысяч оборотов.

— Во! — Колька показал большой палец.

Разметили фронт работ, приступили по методу бригадного подряда: один сверлит, второй забивает, третий осуществляет общее руководство — и, так и быть, подает портреты. Последним оказался Пельмень, который не без уважения рассматривал порядком подзабытые персоны и, если узнавал — портреты были не подписаны, — радовался, как старым приятелям.

— Вот это дедушка Крылов? — уточнил он, с почтением сдувая пыль с мясистого лица. — Про стрекозу и муравья?

Оля, которая корпела над фельетоном, одновременно журящим самолюбование и восхваляющим трудовые подвиги подопечных, нетерпеливо поддакнула:

— Он, он.

— А это, с шарфом — Пушкин.

— Это не шарф, а покрывало, плед. Андрей, не отвлекай, ладно? И так грохот стоит.

Пельмень переключился на других специалистов:

— Коль, а это что за нарядненький господинчик? — он без особого почтения ткнул в большеглазого, тонкоусого, в кокетливо расстегнутом красном ментике.

— Ну ты тундра! — возмутился Анчутка с табуретки. — Лермонтова не узнал?

— Ишь, херувимчик, — пробормотал Андрюха, — не, я читал, но думал, он какой-то не такой… смазливенький.

— Его приятель писал, — сообщила Оля, усмехнувшись, — что ж, из личной симпатии другу не польстит?

— Бывает, — согласился Пельмень.

Последовали Гоголь, в отличие от иных прочих написанный не на фоне пыльной тряпки, а загадочного неба, длинноволосый, с какой-то блестящей цепочкой. Островский — «Еще бы в пижаме нарисовали, — подумал Андрюха, — все-таки для истории, мог бы и костюм надеть, да и бороду бы расчесать». Достоевский, землистый, с застывшим взглядом, жуткими руками, на которых пальцев раз в сто больше, нежели у обычного человека. Замученный, всклокоченный, красноглазый Салтыков-Щедрин, печальный больной Некрасов, хмурый Толстой, недовольный тем, что его заставляют сидеть смирно в то время, когда как раз надо очередной том дописывать.

— Ну-с, как тебе? — не без самодовольства спросил Анчутка, спрыгивая с табурета и разводя руками.

— Отлично! — подтвердила Оля. Она как раз закончила панегирик и прилаживала листочек в заранее начерченную рамку. — Ровно и как красиво! В самом деле молодцы. Теперь давайте вот эти щиты приделаем.

— А это кто? — спросил Анчутка, заглядывая ей за плечо и изучая картинки с выставки. — Ух ты, это что, Светка Приходько? Вот это да!

— Что «да»? — в шутку насторожился Колька.

— Не узнать, какая стала, — протянул восхищенный Яшка. — Так, а Санька теперь голубевод знатный…