Аркадий Адамов - Петля
— Соврал нам тот парень-то, — зло говорит он.
— Соврал или ошибся, кто его знает.
— Нет, именно соврал, — убежденно возражает Гриша. — Зачем только ему это понадобилось, не пойму пока.
— Ладно. Пойдем теперь к Федьке домой, — говорю я. — Час целый мы тут с тобой потеряли.
— Ну, может, и не совсем потеряли, — ворчит Гриша.
Ежась от пронизывающего ветра и окончательно продрогшие, мы добираемся наконец до «строения № 3». Огибаем его, находим крыльцо и, поднявшись по скрипучим ступенькам, с трудом разбираем корявую надпись белыми буквами на железном почтовом ящике: «Мухины». Значит, все верно. И мы стучим.
Тут мы ситуацию приблизительно знаем: жена, старуха мать, дети. Больше в доме никого не должно быть. Точнее, в этой половине дома, а во второй живет другая семья, и у нее отдельный вход.
На стук нам никто не открывает. И мы стучим снова, уже сильнее и требовательнее. Звонка мы в темноте так и не нашли.
— Ну, чего расстучались-то? — раздается за дверью суровый старушечий голос. — Чай, не в казенку стучитесь, а в дом к людям. Чтоб вам кулаки обломать, ироды! Кого надо, спрашиваю?
— Федора, — громко говорит Гриша. — Откройте, мамаша.
— Ну да. Конечно. Каждому открой. Нет его!
— Все равно откройте, мамаша. Нам с вами поговорить надо.
— Это кто же вы такие будете, чтоб со мной разговаривать?
Старуха упорно не желает открывать дверь. Но у Гриши ангельское терпение.
— С работы мы, — говорит он миролюбиво. — Из комитета.
— Какого еще комитета?.. — ворчит старуха.
Но, видимо, эта солидная рекомендация на нее действует. За дверью гремит засов, щелкает один замок, потом второй, и дверь наконец приоткрывается.
На пороге стоит низенькая толстая старуха в драной меховой жилетке, из-под темного платка выбиваются седые волосы, круглое лицо удивительно тугое и гладкое, сливой висит красный склеротичный нос.
— Тише галдите-то, — сердито предупреждает она. — Дитев только-только уложили.
— Ладно, ладно, не разбудим, — успокоительно отвечает Гриша. — Сами вот вы только…
— А ты не указывай. Я, чай, у себя дома, — обрывает его старуха.
Мы оказываемся в маленькой, тесной передней. Я чуть не задеваю головой низкий, потемневший от времени, дощатый потолок. В нос бьет какой-то горько-кислый запах, не то квашеной капусты, не то соленых грибов.
Старуха указывает нам на маленькую кособокую дверку в тонкой, словно фанерной стене. Когда я эту дверку толкаю, вся стена заметно содрогается.
Мы заходим в полутемную, обшарпанную комнату с грязными обоями, с прогоревшим матерчатым абажуром, свисающим с потолка над колченогим, покрытым старой клеенкой столом. У стен стоят три или четыре таких же стула и бугристая, с пружинным матрацем допотопная тахта, истертая и засаленная.
Старуха идет вслед за нами и останавливается в дверях, исподлобья буравя нас подозрительным, неприязненным взглядом.
— Ну, и чего надо? — спрашивает она.
— Нам Федор нужен, — вступаю в разговор я.
Старуха вздергивает вверх розовый, весь в седых волосинках подбородок и со злостью смотрит на меня.
— А я говорю, нет его. Чай, не глухой?
— Где он? — не повышая голоса, снова спрашиваю я.
— Почем я знаю, — отрезает старуха. — Не докладывает он мне.
— Тогда позовите Анну Сергеевну, — все тем же тоном говорю я. Пожалуйста.
Мне кажется, старуху больше всего злит этот ровный, спокойный тон, она привыкла к крикам и ругани.
— Да на кой вам Федька-то?.. Что он вам сдался?.. Что вы человеку дыхнуть не даете?.. — с подвыванием выкрикивает она. — Всем вдруг нужон стал! То Алешка прибег: скорей, скорей. То вы теперь. Отцепитесь вы от человека за ради Христа. Покоя он через вас лишился. Дома родного боится…
— Нам предупредить его надо, — неожиданно говорит из-за моей спины Гриша.
В первый момент я не могу понять, почему он это сказал.
— Ишь, предупредители! — накидывается на него старуха. — Чтоб вам повылазило! Знаю, знаю вас! То, видишь, Алешка предупреждать куда-то побег. То вы вот. Чтоб вас лихоманка взяла!
— Вы б, мамаша, вели себя потише, — строго говорит Гриша. — Ведь дети спят, сами сказали.
— Ах ты, окаянный! — взвизгивает старуха. — Ты мне не указывай! Ты лучше проваливай отседа!
У меня не остается сомнений в том, что Федька скрывается и явно чего-то боится. Но чего? Неужели это он и Зинченко убили Веру Топилину? Но где же в этом случае был ее спутник? Убежал? А ограбление квартиры?.. Нет, этого Федьку надо найти во что бы то ни стало. Тем более если он скрывается. И скрывается он, конечно, от нас. От кого же еще ему скрываться? И какой-то Алешка побежал его предупредить о чем-то… Предупредить? Уж не о нас ли? Не о том, что мы его ищем? Но тогда…
У Гриши, очевидно, тот же самый ход мыслей, только возникли они у него раньше, чем у меня, потому что он вдруг говорит:
— Ну, точно. Мы Алешку только что во дворе встретили. Тоже послали Федьку предупредить.
— Ага. Как раз. Вы пошлете… — с неутихающей злостью шипит старуха. Сам он побег. Что, я не знаю? — И, спохватившись, испуганно добавляет: — Кто его знает, куда побег, может, домой, раз Федьку не застал.
Как же провел нас этот стервец Алешка! Ведь он нарочно послал нас к Полине, чтобы выиграть время и успеть предупредить Федьку. Но зачем же он забегал сперва сюда? Думал застать Федьку дома? Вряд ли. Значит… Неужели старуха знает, где ее сынок скрывается? Это вполне возможно. Так или иначе, но из встречи с Алешкой надо извлечь пользу.
— Федьку непременно надо предупредить, — говорю я, понижая голос. — Его же Валька Полинкин убить грозится. Чтоб к Полине не подкатывался. Сейчас только грозился, при нас.
— Да кому эта драная кошка нужна! — яростно вскидывается старуха. Подавись он ей, зараза! У-у, так бы зенки ей все и выцарапала!
Она поворачивается к окну и трясет перед собой пухлыми кулаками.
— Вы все-таки позовите Анну Сергеевну, — напоминаю я. — Нам с ней надо…
Но в этот момент дверь за спиной старухи приоткрывается, и в комнату робко заглядывает худенькая женщина в темном платке на плечах.
— Вы меня, что ли? — негромко спрашивает она.
Старуха недовольно сторонится, и женщина заходит в комнату, нерешительно и испуганно смотрит на нас, теребя концы платка.
Мне кажется, испуг никогда не сходит с ее бледного, исхудавшего лица, это ее обычное состояние, наверное. И ничего страшнее для человека, мне кажется, быть не может. Эта женщина все время, каждую минуту, чего-то или кого-то боится — мужа, свекрови, чужих людей, близкой, неминуемой беды, нужды, наконец, которая уже затаилась в углах этого старого дома, впрочем, не затаилась, она на виду.
— Где ваш муж, Анна Сергеевна? — спрашиваю я. — Он нам очень нужен.
— Нету его… — тихо отвечает она, опуская глаза.
— А за вещами его кто приходил? — неожиданно спрашивает Гриша.
— Да Иван.
— Ну, вот. Значит, он у Ивана.
— Нет, что вы, что вы!.. — почему-то пугается Анна Сергеевна. — Нету их там…
— Ты, милая, разболталась чего-то, — сердито обрывает ее старуха. Ничего-то не варит глупая твоя башка.
— Так они же спрашивают…
— Мало ли чего они спросят. А у тебя у самой тут что, мякина? — старуха с силой стукает женщину по лбу, и та в испуге отшатывается от нее. — Они кто? Чужие люди, неведомые. А он тебе муж родной…
— Ну ладно, — вмешивается Гриша. — Вы, мамаша, не очень-то руки распускайте. И язык, кстати, тоже. Не глупее вас Анна Сергеевна. И сама, наверное, знает, что говорить и что не говорить. А вообще-то… — он оглядывается по сторонам, — придется нам Федора обождать. Что ж, мы зря в такую даль ехали? Да и Федька потом ругаться будет, что его не обождали, как условились. Так, что ли?
Гриша смотрит на меня, и я киваю в ответ.
— Это докуда же вы ждать будете? — грозно спрашивает старуха, упираясь кулаками в бока.
— Докуда придется. Хоть до утра.
— Да я тут сплю, ирод!
— Ну, тогда на кухне посидим. И условие, — строго предупреждает Гриша. — Кто ни постучит, открывать будем мы. А то еще кого вместо Федьки принесет.
— Да ты кто такой, чтоб командовать? — взвизгивает старуха и грозно надвигается всем своим тучным телом на Гришу. — Знать я тебя не знаю! Тьфу, тьфу!
Невысокий, худощавый Гриша кажется рядом с ней мальчишкой, и хохолок на затылке у него торчит тоже совсем по-мальчишечьи.
— Кончайте, мамаша, шуметь, — говорит Гриша. — Уже вот одиннадцать часов. Спать вам пора… — И поворачивается к жене Мухина: — Вы нам разрешите Федора обождать, Анна Сергеевна? Хотя бы на кухне. Мы вам не помешаем.
Он разговаривает с ней подчеркнуто уважительно и с оттенком явного сочувствия и даже симпатии. И это, по-моему, особенно злит старуху.
Словом, мы располагаемся на кухне. В доме постепенно все замирает. В одной комнате спит Анна Сергеевна с детьми, в другой — старуха. Злющая эта старуха долго еще что-то яростно бормочет про себя, кряхтит и бранится. Но наконец засыпает и она, клокочущий, громкий храп доносится из ее комнаты.
