Джозеф Уэмбо - Новые центурионы
— Мне тоже полезать в фургон? — спросила вторая девица, и Гус впервые за весь вечер увидел тут белую. Пышный черный парик и темные глаза.
Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны кожи.
Исключительно хороша, подумал Гус.
— Твой мужик — Эдди Симмс, верно? Ниггер, — зашипел Бетел, держа ее за плечо. — Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь? Ради него и его шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска, верно?
Что скажешь, черномазая?
— Отправляйся в «вагончик», Роза, — сказал Кильвинский, беря ее за руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и тяжело рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной ручищей подсадил ее в фургон.
— Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может, выучишься, что нехорошо так грубо обходиться с подопечными твоего коллеги, — сказал Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон.
Секунду Бетел не сводил с его лица глаз, но, так ничего и не сказав, повернулся, сел в машину, и она с ревом устремилась к Западной авеню. Не успел Кильвинский завести мотор, того уж и след простыл.
— С этим парнем хлопот полон рот, — сказал Кильвинский. — Всего два года в полиции, а с ним уже масса проблем.
— Эй, — раздался голос сзади, едва началась эта бесцельная езда с единственной задачей — утомить проституток. Фургон, подпрыгивая и трясясь, как раз пересекал Джефферсонский бульвар. — Ну что бы вам здесь подушки не завести! Ужас как тряско.
— Твоя подушка всегда при тебе, малышка, — сказал Кильвинский, и раздались смешки.
— Эй, серебряный ежик. А как насчет того, чтоб смотаться до Вермонтской и там нас отпустить — или хотя бы до Вермутской? — послышался новый голос.
— Мне сегодня до зарезу нужно подзаработать.
— Кильвинский у нас — душка, — сказала другая. — Он нам и виски устроит, тока нужно хорошенько попросить. Ты же душка, правда? А, мистер Кильвинский?
— Крошка, души у меня столько, что мне с ней никак не совладать, — отвечал Кильвинский.
Девицы лопались от смеха.
— Глянь-ка, показывает, что умеет ботать на нашей фене, — раздался хриплый голос, похоже, той, что пререкалась с Бетелом.
У винного магазина Кильвинский притормозил и крикнул через плечо:
— Приготовьте денежки и скажите, чего взять, — затем повернулся к Гусу:
— Оставайся в фургоне. Я мигом.
Кильвинский обошел грузовик и отпер дверь.
— Гоните по доллару, — сказала одна из девиц, и Гус услыхал, как зашуршала одежда, зашелестела бумага и зазвенели монеты.
— Две кварты молока и пять виски. Так пойдет? — спросила одна, и несколько голосов ответили ей ворчливым «у-гу».
— Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, — сказал Кильвинский. — Свои деньжата я тратить и не подумаю.
— Малыш, коли б ты сдал обратно этот синий костюмчик, тебе бы не пришлось за бабки горевать, — сказала та, кого звали Элис. — Я бы кормила тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий.
Девицы громко рассмеялись, и смеялись столько, сколько понадобилось Кильвинскому на то, чтобы закрыть «вагончик», войти в магазин и спустя несколько минут вернуться оттуда с пакетом.
Он сунул его в дверь, потом пошел обратно к кабине. Они уже снова ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное.
— Сдача в мешочке, — сказал Кильвинский.
— Дьявол его съешь, — пробормотала одна из проституток. — В целом мире, матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский, хочешь глотнуть?
— Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.
— Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, — сказала другая. — И чего твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и обработаешь меня на французский манер.
Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:
— Я чересчур стар для вас, девчата.
— Когда передумаешь, дай мне знать, — сказала Элис. — Лисичка вроде меня сумеет вернуть тебе молодость.
Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит, вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток.
Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией «жуткой истории» из своей практики.
— Проклятье! — сказала одна. — Вот как раз здесь, на углу Двадцать восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой курице, а после сунуть ее в раковину — а вода все бежит, а он стоит, значит, там все равно как кобель какой.
— Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? — спросила другая.
— Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку — ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни хрена не сделал…
— А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается, какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, — сказал визгливый голос.
— Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? — спросил другой.
— Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне — вполне сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд, в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.
— Всего делов-то? И больше ничего?
— Ну, полижет тебя малость, совсем немного.
— Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам — сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, — это закусить твоей глупышкой.
— Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.
— Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и сейчас по душе.
— Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким, малышка?
— Случается иногда, а ты разве нет?
— Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И никогда не трахалась с белым за так.
— Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит: не боись, ему просто нравится поглядеть.
Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:
— Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему, откуда к ним попала выпивка.
Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать…
— Здесь ты много чему научишься, Гус, — сказал Кильвинский. — Один день тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности, но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью, что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас, когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе, какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно.
