Миермилис Стейга - Шаги за спиной
Валдис пристально еще раз поглядел на Леясстраута, понуро сидящего по другую сторону стола.
Все вроде бы гладко, как говорится, без сучка и задоринки. Пиши, Валдис, протокол с чистой совестью… Чего же ты отложил ручку в сторону? Ах, тебе еще не совсем ясно, почему человек, который, казалось бы, приперт к стенке, все же не признается, хотя бы для того, чтобы облегчить свою участь?..
Ишь чего захотел! Леясстраут человек умный, образованный, знающий законы. Он понимает, что установлен только факт пребывания его на хуторе в ту трагическую ночь. Однако доказательств, что именно он совершил преступление, у меня еще нет. Будь они, я бы их предъявил. А в таком случае у него есть шанс выйти сухим из воды.
Если же он признает, что в минуту душевного потрясения поднял руку на старуху даже без умысла убить, все равно отвечать придется. И тогда все достигнутое – семейное счастье, общественное положение, высокий пост – все, все летит прахом.
Нет, далеко не каждый в подобной ситуации решится пойти на признание. Вот почему Леясстраут с самого начала отрицал знакомство с Упениеце и свое присутствие в ту ночь в Межсаргах…
Розниек исписал один лист, отложил в сторону и взял чистый.
– Расскажите, пожалуйста, о чем вы в тот вечер беседовали за столом с Катриной Упениеце? Леясстраут подавил вздох.
– Я уже сказал: говорили о прошлом.
– Вы не интересовались, почему Катрина так спешно и настойчиво вас вызывала в Юмужциемс?
– К сожалению, старуха помешала.
Следователь озабоченно посмотрел на часы, снял телефонную трубку и набрал номер.
– Инта, ты? Знаешь…
– Знаю, – ответила Инта. Голос у нее был слишком уж спокойный. – На концерт сегодня ты, конечно, пойти не можешь. Так я и предполагала. Опыт есть, не первый раз. Можешь не волноваться. Я пойду одна. – И трубка стала попискивать.
XXVII
Покой и тишина кладбища вселяли чувство тревоги. Розниек ощущал это каждым своим нервом. Слабый ветерок перегонял опавшие листья с одного могильного холмика на другой. Расплывчатые ватные тучи часто заслоняли солнце, и не понять было – распогодится или сызнова зарядит дождь. Могилы Катрины и ее матери находились рядом. У могилы, понуро опустив плечи, стоял Леясстраут. Лицо землисто-серое, под глазами глубокие складки.
– Даже здесь хозяйка продолжает стеречь Кате. – Он положил розы на могилу Катрины. – Неужели я никогда и не узнаю, о чем ей так надо было со мной поговорить?
Розниек держался немного в стороне.
– Мне кажется, вас тогда это не так уж интересовало.
Леясстраут невесело улыбнулся.
– Судите по тому, что я ушел, так и не спросив, что у Кате на сердце? Вы правы. Такие телеграммы ни с того ни с сего не посылаются. Если бы мы всегда и во всем поступали обдуманно, никогда не приходилось бы сожалеть о своих поступках.
– А жизнь стала бы вконец скучной, – добавил Розниек. – Погасли бы все чувства, у людей не осталось бы ни радости, ни печали, ни злости, не возникали бы моменты такого возбуждения, когда человеку трудно контролировать свои действия. Мы превратились бы в роботов, совершающих лишь запрограммированные поступки.
Слова Розниека согнали грустную улыбку с лица Леясстраута.
– Присядем лучше там, – указал он на скамью у гравийной дорожки. – Здесь самое подходящее место для откровенного разговора.
Розниеку стало ясно, что от расставленных сетей придется отказаться. Он злился на себя за сочувствие, испытываемое к Леясстрауту.
– И опять же вы правы, – продолжал Леясстраут. – Не обдумав свои действия, мог же я, охваченный злобой, вытряхнуть душу из старухи Упениеце. Много ли ей надо. А поводов для этого у меня было хоть отбавляй. У вас действительно имеются все основания для подозрения, но, смею вас заверить, соверши я это, у меня хватило бы силы воли для признания.
– И вы из-за этой старой кулачки, морального урода, отказались бы от всего, что вам дорого?
Леясстраут молчал, но глаза его красноречиво говорили сами за себя. В них были горечь и боль.
Розниеку стало как-то не по себе.
– Пора ехать! – услышал он басовитый голос Леясстраута.
Они шли молча. По дороге встречались вполголоса разговаривающие между собой люди. Безмолвно несли почетный караул стройные сосны. Над могильными плитами молитвенно застыли туи.
Розниеку долго не удавалось собраться с мыслями, но в конце концов он снова заговорил:
– Восемнадцатого мая Катрина Упениеце писала о том, что послала вам два письма, но не получила ответа. В телеграмме она также сообщает, что писем нет.
Леясстраут потряс головой, словно хотел стряхнуть тягостное уныние,
– Об этом мне самому хотелось поговорить с вами. На первое письмо я ответил немедленно. И на второе тоже, но второго письма она не получила. Я тоже писем больше не получал, хоть и послал еще два. И вдруг получил письмо от восемнадцатого мая. Оно было опущено в Риге. Кате писала, что отдала его бригадиру с просьбой опустить на главном почтамте. Телеграмма тоже была отправлена из райцентра.
Собеседники незаметно дошли до кладбищенских ворот.
– Стало быть, пропали четыре письма – два Катрины и два ваших?
– Пять. На последнее письмо я тоже ответил, но от Катрины ответа не дождался. Вряд ли это случайность! Розниек, что-то прикидывая в уме, спросил:
– Есть ли какие-нибудь доказательства, что вы действительно посылали письма?
– Какие могут быть доказательства, если я сам лично опускал их в ящик на углу улицы? Хотя, впрочем… постойте-ка!.. Кажется…
Леясстраут дрожащими пальцами начал рыться в бумажнике.
– Вот! – протянул он Розниеку голубую квитанцию. – Последнее письмо я отправил заказным. Розниек внимательно рассматривал квитанцию.
– Датирована… двадцать третьим мая.
– Следовательно, на юмужциемской почте должна иметься роспись получателя.
– Безусловно. А вы убеждены в том, что полученные вами письма были написаны рукой Катрины Упениеце?
– Абсолютно! По содержанию, стилю, по тому, как она меня встретила.
– А по почерку?
– В те давние времена мы ведь не переписывались. Но идентичность почерка, как мне известно, легко может установить экспертиза.
– Разумеется, если только нам удастся в конторе колхоза найти образцы почерка Катрины Упениеце.
– В конторе? А почему не дома?
– Хутора Межсарги больше не существует – сгорел дотла.
– Сгорел? – остановился Леясстраут.
– Вы об этом не знали?
– Когда это произошло?
– В понедельник ночью – спустя три дня после смерти Катрины и ее матери.
Леясстраут горестно усмехнулся.
– Эх вы… никому не верящие следователи! В понедельник утром я вылетел в Москву. Находился там четыре дня. Сжечь Межсарги я не мог бы при всем своем желании.
– На поджигателя вы непохожи, – сказал Розниек. – Только вот письма ваши Катрине, если ухитрялась перехватить Каролина Упениеце, могли сгореть.
– Могли! Но куда в таком случае девались письма, адресованные мне?
– Вы уверены, что они были отправлены?
– Кате никогда не была лгуньей.
– Это не аргумент. Вы говорили, что, не доверяя секретарше свои письма, отправляли их сами. А какой вы указывали обратный адрес?
– Служебный. Я депутат, письма приходят отовсюду. Многие пишут по нескольку раз, дополняя ранее посланную просьбу или благодарят за оказанную помощь. Письма Кате не вызвали бы подозрений секретарши.
– А разве письма вам вручаются нераспечатанными?
– Секретарша вскрывает только служебную переписку, но не депутатскую и личную.
– Кто она и как к вам относится?
– Женщина средних лет. Ко мне относится хорошо, обязанности свои исполняет старательно… – Леясстраут, похоже, что-то обдумывал. – Знаете, раньше я не придавал этому значения. Но она старается привлечь мое внимание, не упускает возможности блеснуть остротой ума, ярко одевается.
– Вот видите. Значит, могла интересоваться вашей перепиской. Знакома она с вашей женой?
– Жена изредка заходит ко мне на работу. Думаете, она передала письма жене, чтобы убить сразу двух зайцев? Вряд ли.
– Женщины народ сложный.
– Думаете, жена не дала бы мне понять, узнай она что-нибудь?
– Это еще вопрос. Мы никогда не знаем, что у них на уме.
Они вышли за ворота, где их поджидала машина.
– Прошу. – Леясстраут распахнул дверцу.
– Благодарю, – отрицательно покачал головой Розниек. – Пройдусь пешочком и все спокойно обмозгую. А к вам просьба: перед отъездом загляните к нам. С вами хочет повидаться прокурор Кубулис. Кроме того, нам надо будет встретиться с одной вашей старой знакомой и вместе поговорить.
– Старой знакомой? – удивился Леясстраут. – Разве кто-нибудь меня тут еще помнит?
Розниек загадочно улыбался.
XXVIII
Бабушка Салинь вырядилась как на праздник. Не каждый день ей доводилось бывать у следователя "по делу". Она долго глядела на Леясстраута, потом вдруг спросила тихонько:
