Эд Макбейн - Хохмач
Конечно, объем груди у этой девушки, похоже, склонной к полноте, несмотря на свою привлекательность, мог оказаться всего-навсего избытком жировых отложений.
В этом случае ее прелести не представляли особого интереса, однако этому явно противоречило то, как девушка несла свою грудь. Она прекрасно сознавала ее великолепие и все время помнила о ней. Каждое движение, каждый шаг были наполнены упоением своей красотой, и глухой безошибочно определил в этой девушке скрытую силу и страсть.
Ноги ее тоже таили немалый запас чувственности. Они были отличной формы, с полными и сильными икрами, изящно переходящими в узкую лодыжку. Официантки, как правило, носят туфли на низком каблуке. Однако она выбрала для себя ту обувь, которая особенно подчеркивала форму ее ног. И хотя она не решилась на высокую шпильку, что было бы слишком утомительным, в туфлях на французском каблучке она выглядела и красиво, и достаточно соблазнительно. Эти ноги, сильные и ловкие, с быстротой и легкостью переносили ее от стола к столу. Словно рычаги, они приводили в движение ягодицы и бедра, да и просто служили ее украшением. Как бы невзначай, он однажды вступил в разговор с ней. Девушка, как он и предполагал, вряд ли могла претендовать на замещение профессорской должности где-нибудь в Гарварде. И первый его разговор, как он позднее припоминал, свелся примерно к следующему обмену фраз. На десерт тогда он заказал себе шоколадный эклер.
– А вы падки на сладенькое, – заметила девушка.
– А я люблю все сладкое, – отозвался глухой.
– Ну, так уж и все, – кокетливо возразила она и упорхнула к следующему столику.
Не торопя события, он вскоре продолжил этот разговор. Новая беседа только подтвердила его прежние выводы. И когда в конце концов он предложил ей провести остаток вечера вместе, то был уверен, что она согласится. Так оно и произошло.
В этот вечер, а было это четырнадцатого апреля, он поразил ее блеском своего остроумия за обеденным столом. Она слушала его, широко раскрыв глаза от изумления, и почти не вмешивалась в разговор, завороженная его речью. Потом они прогуливались под усыпанным звездами небом, и глухой неустанно и твердо направлял их шаги в сторону своей квартиры на Франклин-стрит. Когда он предложил ей подняться наверх и чего-нибудь выпить, она немного помялась, а сердце у него радостно забилось от предвкушения: значит, все не будет так просто, предстоит хоть какая-то борьба, а это только возбуждает аппетит.
В квартире разговаривали очень мало. Они сидели на шикарном диване в отлично обставленной комнате. Девушка сбросила туфли и поджала ноги под себя, глухой же разлил коньяк в большие пузатые бокалы. Так они просидели некоторое время, держа их в руках. Девушка кокетливо поглядывала на него поверх своего бокала – взгляд этот она явно заимствовала у какой-нибудь кинозвезды. Глухой же изредка отпивал глоток-другой, отдавая должное жгучему напитку с отличным букетом. При этом он мысленно живописал себе, что именно будет проделывать с ней, и постепенно в груди его разливалось предвкушение удовольствия с некоторым налетом жестокости, но жестокости контролируемой – да, контроль здесь, в таких вещах, пожалуй, главное.
К полуночи девушка окончательно охмелела.
Она была уже полуголой и сама не знала, что происходит с ней, да и не склонна была раздумывать над этим – у нее было только тело, тело, которое сейчас целиком подчинялось ему; напитанное огромной жизненной энергией, оно уже как бы ей вовсе не принадлежало, и сильные руки несли ее по коридору в ближайшую из трех спален квартиры. Неожиданно для себя она обнаружила, что чулки с нее сняты, юбка высоко задрана, а под ней уже ничего нет, да и блузка расстегнута. Каким образом он умудрился снять с нее бюстгальтер, не снимая блузки? Она успела только глянуть на свою белую вздымающуюся грудь и вдруг совершенно отчетливо увидела его, склонившегося над нею. Робко и выжидающе глядя на него, она испытывала какой-то неведомый ей ранее страх, страх перед неизбежным полным подчинением, а потом сознание ее отключилось.
Был полный провал в памяти. Она ничего не знала, ничего не помнила. Ее уносило куда-то к ослепительно сияющему солнцу, не давая приблизиться к нему; сияние то было совсем рядом, то удалялось. Он не знал никаких запретов: каждой клеточкой своего тела она подчинялась его воле и вся принадлежала ему и только ему. Опьяненная, одурманенная, она уже не была собой, но и не стала кем-то другим. Она бездумно плыла по течению, подчиняясь до полного самоотречения, до самозабвения, отдаваясь одновременно любви, страсти и насилию, и не было в этом ни начала, ни конца. Эту ночь она запомнит и будет вспоминать с тоской и наслаждением, как, впрочем, и с чувством вины и стыда; как ночь, когда она отдала себя всю без остатка, без норм и границ совершенно чужому и незнакомому человеку, отдала с таким пылом, которого она никогда в себе не подозревала.
А в три часа ночи он сделал ей подарок. Он встал и пересек комнату (она была слишком усталой, чтобы следовать за ним хотя бы взглядом), а потом снова возник перед нею. Он раскрыл длинную объемистую коробку и вытащил из нее что-то тонкое и шелковистое, завернутое в папиросную бумагу.
– Надень.
Она подчинилась. Встав с постели, она натянула через голову коротенькую ночную рубашку черного цвета.
– А теперь – туфли, – приказал он.
Она снова подчинилась. Голова у нее шла кругом, и все равно ей хотелось как можно скорее снова оказаться в его руках. Коротенькая рубашка плотно облегала тело, едва доходя до бедер. Она почувствовала на себе его взгляд, сейчас он жадно смотрел на ее длинные ноги, изящные линии которых подчеркивали высоченные каблуки туфель.
– А теперь иди ко мне, – приказал он, и она с жадностью бросилась к нему.
Глава 11
Ну что ж, пятнадцатое число – это как раз середина месяца, а месяц, черт бы его побрал, складывался пока далеко не лучшим образом.
Если учесть все сложившиеся обстоятельства, даже не принимая во внимание мелкие каждодневные преступления, которые больше всего наводят тоску на персонал полицейского участка, апрель этот, несмотря на хорошую погоду, начинал походить на затянувшийся приступ мигрени. А уж если речь идет о головной боли, то больше всего голова болела у Мейера Мейера.
Так уж получилось, что Мейер стал официально заниматься расследованием “дела хохмача”. А то, что это выливалось в самое настоящее дело, уже ни у кого не вызывало сомнений. То, что началось с Дэйвида Раскина – серия телефонных звонков с угрозами и разных глупых проделок – стало принимать масштабы настоящей эпидемии. Сначала понемногу, но потом лавинообразно на участок обрушилась масса аналогичных жалоб, а вскоре уже был составлен длиннющий список владельцев магазинов или ресторанов, которые как один жаловались на звонки с угрозами, а также на то, что вокруг них творится просто какая-то чертовщина, очень похожая на травлю. Список этот дошел до двадцати двух адресов. Многие и в самом деле были по-настоящему перепуганы, другие просто раздражены тем, что все эти проделки мешают им спокойно работать. Мейер, принимая телефонные звонки, все больше склонялся к мысли, что все это – дело рук одного человека или нескольких сообщников, которые и должны нести ответственность за все эти “хохмы”. Во всяком случае, во всех этих проделках чувствовалась одна рука.
Но при этом он никак не мог понять, почему, черт возьми, они все время называют именно эту дату – тридцатое апреля?
Не мог он ответить и на вопрос о том, почему были выбраны именно эти магазины или рестораны. Галантерейный магазин, китайский ресторан, магазин галстуков, кожгалантерея, кондитерская – что их объединяло и почему кого-то так не устраивало их размещение?
Нет, у Мейера просто голова шла кругом от всего этого. Да и у Стива Кареллы расследование убийства в Гровер-парке продвигалось ничуть не лучше. С чего бы это, гадал он, могло кому-то понадобиться убивать старого Джона Смита? И совсем непонятно, зачем он скрывал свое настоящее имя? А если даже и были на это причины, то почему он выбрал такой заурядный псевдоним? Надо же придумать такое – Джон Смит! Господи! Сколько людей ежедневно регистрируются в отелях под этим именем? А кто, кстати, этот глухой? И с чего это вдруг двадцатидвухлетняя Лотта Констэнтайн решила осчастливить своим вниманием и деньгами шестидесятишестилетнего Джона Смита? (Этот явный псевдоним резал слух). И опять-таки – глухой. Кто он? Карелла досадливо поморщился при мысли о том, какую злую шутку сыграла с ним судьба. Дело в том, что единственным человеком, который в этой жизни значил для него все, была его собственная жена Тедди, от рождения глухонемая. И сейчас его противником оказывается некто, о котором известно лишь одно: он глухой. Эта циничная ирония судьбы была Карелле неприятна. Ситуация озадачивала его. Более того, она просто приводила его в замешательство.
