Джеймс Берк - Неоновый дождь
Я посмотрел два номера с полудюжиной обнаженных девиц, танцевавших под нестройные звуки трио музыкантов. На лодыжках и талиях у девушек болтались тоненькие золотые цепочки, а лица, казалось, сияли от некоего внутреннего самолюбования, которое не имело ничего общего с окружающим миром. Они покачивались, подняв руки над головой, как будто двигались под водой, а встречаясь друг с другом взглядом, на мгновение оживали, и глаза их вспыхивали неким тайным огнем.
Все это время бармен с равнодушным видом мыл бокалы в жестяной раковине, роняя пепел со своей сигареты прямо в воду с посудой. Кто-то окликнул его из-за спины, и он на несколько минут оставил свое рабочее место, а потом вернулся с встревоженным видом.
— Лейтенант, у меня тут неприятная ситуация, — сказал он. — Наш управляющий, мистер Риццо, очень рад, что вы нас посетили, и запретил брать с вас деньги. Но вот только если парень долго сидит у барной стойки и пьет одну газировку, а под пиджаком у него виднеется ствол, то он как...
— Чумной? — подсказал я.
— Если вы успели заметить, у стойки не осталось ни одного человека, кроме грязных алкашей. Даже тот парень, который отвечает мне «Ннн-да», сегодня вечером отсел подальше. Вы должны понимать, как мыслят дегенераты. У них преступные мысли, но когда они слишком далеко заходят в своих фантазиях и случайно задевают какого-нибудь братка, который только из «Анголы» вышел, то есть решают дать ему под зад, — дело заканчивается плохо, и я их понимаю.
Я заплатил за напиток и полчаса просидел в ожидании за маленьким столиком в темном углу зала. Гейл Лопес не показывалась. Я оставил бармену свою визитную карточку с номером телефона и попросил позвонить мне, если она придет. Он положил тряпку на стойку и близко наклонился ко мне.
— Один из ее приятелей — красавчик из Никарагуа. Он высокого роста и носит усы, — сказал он. — К нему лучше спиной не поворачиваться, лейтенант. Как-то ночью он на стоянке машин зарезал одного парня, распоров его от подмышек до печенки. Это такой тип, которого можно убрать, только свернув ему шею.
* * *Я поехал обратно в Метари на квартиру к мексиканке и обнаружил, что липкая лента осталась нетронутой. Тогда я сказал управляющему здания, что я, конечно, не могу просить открыть дверь, но у меня есть большие подозрения, что, если он это сделает, все, что он обнаружит, — пустые плечики для одежды. Он нашел нужный ключ меньше чем за две минуты.
Я ошибся. Она оставила не только пустые плечики. В корзине для мусора лежали смятые туристические брошюры, которые живописали туры по Карибскому побережью, а вовсе не Сан-Антонио и школу парикмахеров. Фицпатрик, ты ни на что не годишься, подумал я.
Домой я ехал уже очень усталым. Домой, домой, по дороге вдоль озера, мимо парка развлечений с освещенным колесом обозрения, мимо университета Нового Орлеана и его тихих лужаек и темных деревьев. По пути я вступил в диалог с самим собой, почти разрешив свои проблемы. Пусть о Фицпатрике заботятся его люди, решил я. Незаконное ношение оружия и взрывчатых веществ в их юрисдикции, а не в твоей. Ты взял на себя обязательство распутать дело черной девушки, убитой в протоке, вот и занимайся этим, хочешь ты этого или нет, после того как превратил мозги Хулио Сегуры в желе. Если очень хочешь отомстить Филипу Мерфи, Старкуэзеру и коротышке израильтянину, ты выбрал неверный путь. Где-нибудь по дороге они вляпаются в собственное дерьмо, но кто-то их обязательно прикончит. Так что расслабься, Робишо, сказал я сам себе. Ты не обязан все время быть на подаче. Хорошо рассчитанный удар имеет свои преимущества.
Я почти успокоился к тому моменту, когда поставил машину на маленькой, темной улочке, которая упиралась в песчаный холм с тремя кокосовыми пальмами и ветхой пристанью, где был пришвартован мой плавучий дом. Ровная утоптанная дорожка, поросшая по краям солянкой, пересекала холм; пальмы, колышущиеся на ветру, отбрасывали тени на песок и крышу моей лодки. Было слышно, как волны бьются о ее борт. Лунный свет скользил по озеру длинной серебряной дорожкой, прохладный ветер дул в лицо, пока я шел по знакомым всеми своими изгибами и сучками сходням, по которым ступать было легко и удобно. Волны набегали на песок позади меня, оставляя на нем пену. Окна с рамами из красного дерева и желтовато-коричневого тика и медными накладками смотрелись удивительно красиво. Я открыл люк, спустился в капитанскую каюту и включил свет.
Бобби Джо Старкуэзер поспешно вскочил с пола и взмахнул обрезком железной трубы, стараясь попасть мне в лицо. Один конец трубы был с набалдашником, а другой обмотан изолентой, чтобы ладонь не скользила. Я быстро пригнулся, уходя от удара, и выбросил вперед руки. Удар пришелся на предплечье, но чугунный набалдашник все же достал до лица, и я почувствовал резкую боль в ухе. Я попытался вытащить служебный пистолет из кобуры на поясе, но кто-то сзади схватил меня за руки, и мы втроем повалились на стойку с музыкальными записями, стоявшую у дальней стены. Моя коллекция старого джаза — записи 70-х годов — словно хрупкая керамика, разлетелась на множество черных черепков, рассыпавшихся по всему полу. Потом третий, высокий мужчина с тоненькими усиками и напомаженными рыжеватыми волосами, курчавыми, как у негра, уселся сверху, и я оказался в клубке рук, ладоней, бедер, мошонок, ягодиц, коленей. Их общий вес, объединенная сила и тяжелый запах тел были такими удушающими, что я уже не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть под ними. Я почувствовал, как в шею входит игла, бессловесная мольба застряла у меня в горле, рот широко открылся, как будто мне сломали челюсть. А потом эта троица сдавила мне грудь, вытеснив из нее остатки воздуха, из сердца — кровь, из глаз — последний свет.
Глава 6
Я очнулся в каком-то гараже. По железной крыше стучал дождь. Я лежал на спине на деревянном столе, руки были прикованы к ножке стола, ноги — привязаны к другой. Помещение освещалось только механическим фонарем, подвешенным к стене среди рядов инструментов, ремней вентилятора, начищенных пистолетов и пучков оголенных проводов. Было душно, жарко, пахло маслом и ржавчиной. Я повернул голову и тут же почувствовал, что шея сейчас переломится, как сухой стебелек.
Немного погодя я заметил в четырех шагах от себя Сэма Фицпатрика, который сидел на деревянном стуле. Руки его были привязаны к подлокотникам и так туго замотаны обрывками одежды от локтей до запястий, что кисти торчали, как сломанные птичьи лапки. Одежда на нем была разорвана, вся в масляных пятнах и в крови. Было видно, что его долго избивали. Голова в запекшейся крови свесилась, так что лица видно не было. У ног лежала телефонная трубка, которой пользуются полевые связисты на войне.
— Сэм, — позвал я.
Он издал какое-то мычание и слегка мотнул головой.
— Сэм, это Дейв Робишо, — сказал я. — Где они?
Сэм поднял голову, и я увидел его лицо. Глаза заплыли, как у избитого боксера, нос сломан, зубы красны от кровавой слюны.
— Где они, Сэм? — повторил я.
Он тяжело задышал, в горле у него заклокотало, как будто он пытался собраться с силами, чтобы ответить.
— "Слоны" вышли прогуляться, — сказал он.
Я услышал, как открылась железная дверь, со скрежетом задевая бетонный пол, и внутрь потянуло прохладой дождя. В круг света от фонаря вступили Филип Мерфи, малыш израильтянин и верзила с тонкими усиками и курчавыми рыжеватыми волосами. В руках у них были бумажные пакеты с гамбургерами и французскими жареными пирожками.
— Должно быть, у тебя сильный организм, — заметил Мерфи. — Тебе ввели столько торазина, что динозавр бы отрубился.
Мокрые волосы с проседью у него все еще не были подстрижены, сегодня он явно не брился, и на щеках сквозь сеточку сосудов пробивалась щетина. Он откусил свой гамбургер и стал жевать, не отводя взгляда. Пустые карие глаза без всякого выражения смотрели на меня.
— Ты жалкий червяк, а не человек, — сказал я.
— Зачем это, лейтенант? Тебе не нравится, как пошли дела? Разве тебя не предупреждали, что надо соблюдать правила? Окружающие к тебе несправедливы, да?
— Нужно быть особым дегенератом, чтобы издеваться над беззащитным человеком.
— На войне люди всегда получают ранения. Твой друг — один из пострадавших. Может, тебе и не понравится такое определение, но твоя манера работы никогда не будет эффективной.
— Гнилой ты человек, Мерфи. Ты-то сам никогда на войне не был. Ребята вроде тебя дезертируют, улепетывая на грузовиках, избегают горячих точек.
Я заметил, как его глаза на миг вспыхнули.
— А ты хотел бы жить при коммунизме, лейтенант? — спросил он. — Хотел бы, чтоб в Луизиане хозяйничали сандинисты, как в Никарагуа? А ты знаешь, что марксисты были пуританами? Никаких казино и скачек, никакой выпивки и секса, когда захочешь, никаких шансов для большого жирного везунчика, от которого все кипятком писают. Вместо всего этого ты стоишь в душной очереди, истекая потом, среди других серых людишек, ожидая, какое же сегодня пособие по безработице выдаст правительство. Да если бы ты оказался в такой стране, ты бы с тоски застрелился. Значит, в какой-то степени это допустимо — связать человека и на части его разобрать? Что меня добивает в твоем типе — что ты всегда готов принести в жертву пол земного шара, чтобы спасти вторую половину. Но сам ты никогда не останешься на той половине, которая уже разгромлена. Ты нечестен с собой и с другими, лейтенант. Помнишь, что говорил Паттон? Войну никогда не выиграть, если отдавать жизнь за свою страну. А ты заставляешь еще одного сукина сына отдаваться нам. По-моему, ты просто жалкий неудачник. Посмотри на Андреса. Видишь, у него вокруг рта маленькие серые шрамы? У него есть все основания быть озлобленным, но он не таков, по крайней мере не слишком. Скажи нам что-нибудь, Андрес. Que hora a es?
