Николай Псурцев - Без злого умысла
— Светлана Григорьевна, — тихо позвал Хромов. — Вы можете говорить?
Вяло разомкнулись губы, и едва слышно прошелестело в тиши палаты:
— Могу…
Хромов выпрямился, обернулся к Мохову, сообщил негромко, поправляя сбившуюся шапочку:
— Она спала. Через две-три минуты адаптируется, гарантирую двадцать минут нормального самочувствия и здравых рассуждений.
— Теперь оставьте нас, — не отрывая глаз от женщины, проговорил Мохов.
Хромов нащупал у женщины пульс, несколько секунд глядел на часы, потом кивнул удовлетворенно, поправил одеяло на кровати, жестом позвал сиделку, и они бесшумно вышли из палаты.
— Светлана Григорьевна, — Мохов шагнул ближе к кровати, — это я, Павел Мохов.
— Здравствуй, Пашенька, — голос женщины стал тверже.
— Как все это произошло?
— Машина, машина, ее не было на дороге… неожиданно откуда-то выехала и на меня… без… фар, я ее плохо видела. Я кинулась в сторону… и машина туда же… пьяный был, наверное.
Он ждал этого, хотя и убеждал себя в обратном, пока ехал сюда, пока шел с доктором по мрачным тоскливым коридорам. Готовил себя, чтобы не выдало лицо, если услышит то, что так не хотел услышать.
— Мы его найдем, подлеца, — бодренько проговорил он и изобразил самоуверенную улыбку. — Сомнений быть не может. Но задача номер один сейчас — это ваше выздоровление, полнейшее и скорейшее… Вот, к вам пока не пускают. Это только меня, как сотрудника милиции, проводили сюда, и то с боем. Леонид Владимирович вам шлет самый горячий привет, Лена тоже…
— Павел, Павел, — невесомый хрипоток ее голоса заставил Мохова замолчать. — Не делай из меня убогую дурочку. Я все поняла. Это ты мне помог понять.
Блеснули матово глаза, покрылись прозрачной пеленой, и дрожащие слезинки взбухли в уголках.
Мохов выпрямился, прижался к спинке стула, сцепил пальцы в замок, чтобы не видно было, как они подрагивают.
— Вы нашли шкурки? — выдавил он с усилием.
— На даче, — женщина тяжело опустила веки. — Случайно, в гараже, в багажнике его машины, в чемодане. Я посмотрела одну, она без штампа артели… Он застал меня, он все время ходит за мной, когда я приезжаю туда. Ударил, шипел, как гадюка, хотел знать, кто меня послал. Потом бил. Если кому проболтаюсь, сказал, убьет… Потом успокоился, целоваться лез, извинялся, погорячился, мол. А шкурки эти приятеля его, он, мол, ему просто на хранение дал, и вообще ничего страшного нет, ничего преступного. За незаконную охоту статья не страшная, а он ведь даже этим не занимается. Просто попросил приятель некоторое время шкурки у себя подержать. А утром потребовал, чтобы я уехала месяца на два куда-нибудь. Так лучше будет. Я сказала, что не могу и вообще ухожу от него, и ушла. Он сказал, что я пожалею… А потом на следующий день машина эта…
Пока Санина рассказывала, Мохов сидел, ссутулившись, вжавшись в стул, и отрешенно покачивал головой, как китайский божок.
— Я же просил вас, — наконец вымученно протянул он.
— Ты ведь просил ничего не говорить. А шкурки… шкурки все-таки мне хотелось найти… — Санина болезненно скривила серо-синие иссохшие губы. — Я знаю, это он хотел убить меня…
— Вы ошибаетесь, скорее всего машина наехала на вас случайно, — неуверенно возразил Мохов. Как хотелось бы ему, чтобы это действительно было так. — Я сегодня же займусь этим делом.
Санина, казалось, не слышала его.
— Это он, я всегда боялась его, всегда, уйти боялась и быть с ним боялась, но с ним я могла позволить себе все, что не могли другие. Ты видел, как я одевалась, как жила, сколько золота у меня было, видел? Это все он. Дура, дура! Продажная дрянь! Надо было давно уйти, убежать. Все не решалась, боялась потерять блестящие побрякушки… Это он…
— Я думаю все-таки, что вы ошибаетесь, — повторил Мохов и отвернулся к открытому окну. На одном из балконов соседнего корпуса весело и безмятежно хохотали две толстушки в синих больничных халатах.
— Значит, шкурки были ворованные или что-то в этом роде. — В голосе женщины Мохов уловил горькую усмешку. — Верно? Можешь не отвечать, я сама знаю, что это так… Ты знаешь, я же никогда не догадывалась об этих делах его, хотя жила с ним почти пять лет, в одной квартире жила, в одной постели спала. Ни повода не было для подозрений, ни намека.
Мохов каменно смотрел в окно. Лицо его было непроницаемым. Сейчас он хотел одного — уйти отсюда. Однако не двигался с места. Не мог. Он словно прирос к стулу.
Прошла минута, а может быть, две, а может быть, и вовсе полминуты. Мохов не чувствовал сейчас времени, он словно перешел в другое измерение, туда, где одна секунда равна нашему столетию, или, наоборот, тамошнее столетие — это наша секунда. Какое-то странное, непривычное безмыслие жило сейчас в нем, он потерял способность думать, и память не подсказывала ему, как всегда, услужливо необходимые слова, нужные выражения, успокоительные жесты. Все-таки надо уйти и за порогом палаты, за порогом больницы пересилить себя, разобраться, что к чему, найти оптимальный выход и решить, как поступать дальше. Он медленно повернулся к Саниной, чтобы попрощаться. Глаза у женщины опять были закрыты. И могло показаться, что она уснула, если бы не сжимались то и дело веки, не вздрагивал краешек бледных безжизненных губ, если бы не тяжелое, с клекотом дыхание.
Мохов коснулся руки женщины и тут же отдернул пальцы — они словно дотронулись до трупа. Рука была окостенелая, ледяная. Веки с трудом приподнялись. Блеск и влага, казалось, отсутствовали в глазах, но они смотрели осмысленно, внимательно.
Выпорхнул свистящий слезливый шепоток:
— Я одна теперь, совсем одна… Никому не нужна, даже себе. Мне, наверное, лучше умереть, а? Паша?
Стиснув зубы, Мохов едва сдержал сдавленный стон, сунув руки меж колен, качнулся туда-обратно на стуле, проговорил тяжело:
— Чепуха, ерунда… Вас любят, — он лихорадочно соображал, что же сейчас нужно говорить. — У вас есть Лена…
— Она его дочь… не дочь, но все равно его…
— Нет, вы не правы, — веско сказал Мохов. — Он и она не одно и то же. Дочь за отца не отвечает, не должна отвечать. И зря вы так. Нехорошо. Она же вас любит.
— Да, да, ты верно говоришь, — шепоток перешел в подрагивающий приглушенный голос. — Это я так, не подумав. Пусть она придет, я хочу видеть ее. Скажи ей, Паша.
Мохов кивнул согласно. Так что же еще? Он ведь еще о чем-то хотел сказать Саниной. Забыл. Как раскалывается голова. Ведь: только мгновения назад, когда он говорил о Лене, какое-то неясное воспоминание колыхнулось в мозгу. Ах да…
— А тот ваш коллега из техникума, — негромко проговорил Мохов, — с которым я вас видел…
Санина дернула бровями, и лицо ее вдруг сделалось жалким, детским, казалось, вот-вот она заплачет.
— Он, он, он… трус… как и я, — выдохнула она, и из горла вырвался хрип вслед словам, губы затряслись, потом стиснулись конвульсивно, будто женщина хотела плюнуть, дыхание стало шумным, прерывистым, и голова безвольно откинулась в сторону.
Мохов вскинулся, рванулся к кровати, табуретка грохнулась за его спиной.
— Светлана Григорьевна! — позвал он и потом громче: — Вы слышите меня? — И, не отрывая взгляда от ее лица, крикнул: — Кто-нибудь, сюда!
Грузно отвалилась дверь, вбежала сиделка, за ней доктор с равнодушным лицом. Он привычно схватил запястье, нащупывая пульс, двумя пальцами приоткрыл женщине левый глаз, быстро вполголоса скомандовал:
— Кордиамин…
Не спеша повернулся к Мохову. Тот тяжело поднял глаза. Лицо у него было сумрачное и серое, не его это было лицо. Доктор покачал головой.
— Ей совсем нельзя нервничать, мозг не поврежден, но удар был жестокий. Я предупреждал тебя. Будем надеяться, что особо это на ней не отразится.
Опустив голову, Мохов вышел из палаты. Сунув руки в карманы, остановился посреди коридора, он забыл, где выход, хотя бывал здесь десятки раз. Покинувший палату вслед за ним доктор остановился в полуметре.
— Кстати, Павел, — сказал он, аккуратно поправляя на себе халат. — У меня в машине распредвал надо менять, ты не поможешь достать…
Мохов задержал на нем непонимающий взгляд. И когда дошли до него слова доктора, он опешил. Ему показалось, что перед ним сумасшедший. Хромов понял, что сделал что-то не так, смутился и виновато улыбнулся. Оказывается, лицо его могло выражать не только уныние.
Выйдя из больницы, Мохов пересек улицу, нашел маленький скверик, устроился на лавочке неподалеку от детской песочницы и пронзительно визжавших несмазанными петлями качелей. Надо было привести мысли в порядок.
Судов решился на убийство? На убийство! Слово-то какое колючее, как шип, в мозг вонзается. Из-за чего ему убивать? Из-за шкурок? Но ведь самое большее, что может быть за незаконную охоту, это год лишения свободы, да и то в редких случаях. Так что и никаких сомнений нет, что Санина попала под машину случайно, водитель был пьян, не справился с управлением, а ей показалось, что он специально на нее ехал. Водителя надо найти, и как можно скорей, иначе на душе будет неспокойно, плохо на душе будет… Сердце рванулось вниз, холодом ожгло где-то под желудком. Как же он забыл? Ведь он же считал, сколько денег привозила Росницкая из поездок после продажи шкурок. Канал в Москве был надежный, ребята из МУРа уверяли, что шкурки каким-то образом сбываются иностранцам. А за сезон в тайге сколько браконьеры зверьков отстреливают, и не всех ведь охотинспекция отлавливает. Такие есть подонки матерые, что по нескольку лет безнаказанно охотятся. И если имеются у Судова свои людишки в тайге, то доход от этого дела ему ого-го какой. И лишиться дохода этого было бы сейчас для него, наверное, смерти подобно. Значит, он и на убийство решиться мог… Нет, только не это. Не думать об этом. Ведь получается тогда, что это он сам Санину своими руками под колеса машины толкнул…
