Пер Валё - Смеющийся полицейский
— Запрещено ходить в кухню, — сказал стоящий за спиной Монссона турок.
— Сколько здесь комнат? — спросил Монссон.
— Комната фру Карлсон, кухня и наша комната, — сказал турок. — Еще туалет и кладовка.
Монссон нахмурил брови.
— Значит, две комнаты и кухня, — уточнил он для себя.
— А сейчас смотреть на нашу комнату, — сказал турок, открывая дверь.
Комната была размерами приблизительно пять на шесть метров.[8]
Два окна выходили на улицу, на них были обвисшие выцветшие занавески. Вдоль стен стояли разные кровати, а между окнами — топчан, обращенный изголовьем к стене.
Монссон насчитал шесть кроватей. Две были не застелены. Везде валялись обувь, предметы одежды, книги и газеты. В центре комнаты стоял белый лакированный стол в окружении пяти разнокалиберных стульев. Меблировку дополнял высокий комод из темного дерева с выжженными на нем узорами, стоящий наискосок у одного из окон.
В комнате было еще две двери, кроме входной. Перед одной из них стояла кровать; значит эта дверь наверняка вела в комнату фру Карлсон и была заперта. За другой дверью находилась кладовка, набитая одеждой и чемоданами.
— Вас живет здесь шестеро? — спросил Монссон.
— Нет, нас восемь, — ответил турок. Он подошел к кровати, стоящей перед дверью, и выдвинул из-под нее еще один матрац, одновременно показав на другую кровать. — Две раздвигаются, — сказал он. — Мохаммед спал на той кровати.
— А на остальных семи кто? — спросил Монссон. — Турки?
— Нет, три турка, два… нет, один араб, два испанца, один финн и новенький, грек.
— Едите вы тоже здесь?
Турок быстро прошел к противоположной стене, чтобы поправить подушку на одной из кроватей. Монссон успел заметить раскрытый порнографический журнал, прежде чем его прикрыла подушка.
— Извините, — сказал турок. — Тут немного… не так хорошо убрано. Едим ли мы здесь? Нет, готовить еду запрещено. Запрещено ходить в кухню, запрещено иметь электрическую плитку в комнате. Не разрешается варить еду и кофе.
— А сколько вы платите?
— По триста пятьдесят крон с человека.
— В месяц?
— Да. Каждый месяц триста пятьдесят крон.
Турок кивал головой и почесывал темные, жесткие, как щетина, волосы в вырезе майки.
— Я очень хорошо зарабатываю, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделю. Я вагоновожатый. Раньше я работать в ресторане и не зарабатывать так хорошо.
— Вы не знаете, у Мохаммеда Бусси были какие-нибудь родственники? — спросил Монссон. — Родители, братья и сестры?
— Не знаю. Мы были хорошие друзья, но Мохаммед не говорит много. Он очень боялся.
Монссон, глядящий в окно на кучку замерзших людей, которые ждали на остановке автобус, обернулся.
— Боялся?
— Нет, нет, не боялся. Как это сказать? Он был не храбрый.
— Ага, понятно, несмелый, — сказал Монссон. — И долго он здесь жил?
Турок сел на топчан, стоящий между окнами.
— Не знаю. Я приехал сюда прошлый месяц. Мохаммед уже жил здесь.
Монссон потел в утепленном плаще. Воздух был тяжелым от испарений восьми обитателей комнаты.
Он неожиданно затосковал по Мальмё и своей уютной квартирке, на Регементсгатан. Монссон достал из кармана последнюю зубочистку и спросил:
— Когда вернется, фру Карлсон?
Турок пожал плечами.
— Не знаю. Скоро.
Монссон с зубочисткой во рту уселся за круглый стол и принялся ждать.
Через полчаса он выбросил в пепельницу остатки изжеванной зубочистки. Появились еще два жильца фру Карлсон, однако сама хозяйка все еще отсутствовала.
Вновь прибывшие оказались испанцами, и так как их запас шведских слов был невероятно мал, а запас испанских слов у Монссона вообще равнялся нулю, то он вскоре отказался от попытки допросить их. Ему удалось выяснить лишь то, что одного из них зовут Рамон, а другого — Хуан, и что они работают мойщиками посуды в кафе самообслуживания.
Турок лежал на топчане и лениво перелистывал немецкий еженедельник. Испанцы оживленно разговаривали, готовясь к вечерним развлечениям, составной частью которых должна была быть девушка по имени Керстин; она-то и была главной темой их беседы.
Монссон взглянул на часы. Он решил ждать до половины шестого и ни минутой дольше.
Фру Карлсон пришла, когда до половины шестого оставалось две минуты.
Она усадила Монссона на свой роскошный диван, угостила его вином и принялась сетовать на невыносимую жизнь домовладелицы, у которой есть квартиранты.
— Одинокой бедной женщине не очень приятно, когда у нее в доме полно мужчин, — говорила она. — И к тому же иностранцев. Но что еще остается делать бедной несчастной вдове?
Монссон быстро сосчитал. Несчастная вдова загребала почти три тысячи в месяц от сдачи комнаты.
— Этот Мохаммед, — сказала она, — остался должен мне за прошлый месяц. Не могли бы вы как-нибудь уладить это дело? У него ведь были деньги в банке.
На вопрос Монссона, какого она мнения о Мохаммеде, фру Карлсон ответила:
— Для араба он действительно был довольно милым. Обычно они такие грязные и безответственные. Однако он был вежливый, тихий и производил впечатление человека порядочного; не пил, и девушки, судя по всему, у него тоже не было. Единственное, что, как я уже сказала, он не заплатил за прошлый месяц.
Оказалось, что она хорошо знакома с частной жизнью своих жильцов. Рамону прекрасно подходит шлюха по имени Керстин, однако о Мохаммеде фру Карлсон ничего сказать не могла.
У него была замужняя сестра в Париже. Она писала ему, однако фру Карлсон не смогла прочесть эти письма, потому что они написаны по-арабски.
Фру Карлсон дала Монссону целую пачку писем. Адрес и фамилия сестры были на конвертах.
Все земные приобретения Мохаммеда Бусси оказались упакованными в брезентовый чемоданчик. Монссон забрал с собой и его.
XIX
Понедельник. Снег. Ветер. Собачий холод.
— Прекрасный свежий снег, — сказал Рённ.
Он стоял у окна и мечтательно глядел на улицу и крыши домов, едва различимые в клубах белого тумана.
Гюнвальд Ларссон бросил на него подозрительный взгляд и спросил:
— Это что же, какой-то тонкий намек?
— Нет. Я просто вспомнил детство и размышлял вслух.
— В высшей степени конструктивно. Может, ты поразмышляешь о том, чтобы заняться чем-нибудь более полезным? С точки зрения расследования.
— Да, конечно, — сказал Рённ. — Разве только…
— Ну?
— Именно это я и хотел сказать. Чем?
— Девять человек убито, — рассердился Гюнвальд Ларссон, — а ты стоишь и не знаешь, чем тебе заняться. Ты принимаешь участие в расследовании или нет?
— Принимаю.
— Ну так вот и попытайся что-нибудь выяснить.
— Где?
— Не знаю. Займись чем-нибудь.
— А сам ты чем занимаешься?
— Да ты ведь видишь. Читаю эту психологическую галиматью, которую состряпали профессора и Меландер.
— Зачем?
— Сам не знаю. Я что, обязан все знать?!
После кровавой бойни в автобусе прошла неделя. Расследование не продвигалось вперед, какие-либо конструктивные идеи явно отсутствовали. Даже ручеек бес полезной информации со стороны общественности начал высыхать.
Общество потребления и его граждане, вечно находящиеся в состоянии стресса, теперь уже были заняты совершенно другими мыслями и делами. Хотя до Рождества оставалось еще больше месяца, уже началась оргия реклам и закупочная истерия, которая быстро и неудержимо, словно чума, распространялась по украшенным гирляндами торговым улицам. Эпидемия не жалела никого, и от нее нельзя было убежать. Она вгрызалась в дома, проникала в квартиры, заражала и побеждала всех и все на своем пути. Дети уже плакали от усталости, а отцы семейств влезли в долги вплоть до следующего лета. Узаконенное мошенничество находило себе все новые и новые жертвы. Больницы были переполнены людьми с инфарктами, нервными расстройствами и прободными язвами желудка.
В полицейские участки в центре города участились визиты предвестников большого наплыва праздничных клиентов, на сей раз в виде мертвецки пьяных гномов[9], которых извлекали из подворотен и общественных туалетов. На Мариаторгет два измученных полицейских уронили находящегося в невменяемом состоянии гнома в сточную канаву, когда пытались засунуть его в такси.
Во время возникшего при этом скандала полицейских тесно окружили плачущие от отчаяния дети и разъяренные пьянчужки. Одному из полицейских попали в глаз снежком, и у него сразу же испортилось настроение. Он схватился за резиновую дубинку и огрел ею случайно оказавшегося рядом пенсионера. Выглядело это не очень красиво, и у тех, кто недолюбливал полицию, появилась новая пища для разговоров.
— В любом обществе существует скрытая ненависть к полиции, — сказал Меландер. — Нужен только какой-нибудь импульс, чтобы она стала явной.
— Ага, — без особого интереса буркнул Колльберг. — А почему так происходит?
![Пер Валё - В тупике [= Смеющийся полицейский] (журнальный вариант)](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
