Джерри Остер - Клуб смерти
Домой пришел охотник, домой пришел из леса. Пришел домой и брокер. Из конторы на Уолл-стрит.
Кейт поставила чайник на плиту, вынула кассету из магнитофона на холодильнике, посмотрела, что там. Дон Хэнли, «Создай Прекрасного Зверя». Ага, она довольно давно слушала оптимистичных «Летних мальчиков». Отложив Хэнли в сторону, поставила Принса и перемотала наугад, примерно до начала «Пурпурного дождя», для разнообразия включила негромко и медленно закружилась с собственной тенью.
Чайник засвистел, когда затихла мелодия. Кейт сняла крышку с заварника и немного подержала его вверх дном над паром, так научил Чарльз. Кстати, он сделал бы ей замечание, что она дала воде закипеть. Кипящая вода «шокирует» чаинки, уверял он. Или что-то подобное. Она выключила газ, засыпала листовой «Серый Граф», залила кипятком, попросив при этом прощения, закрыла чайник крышкой. Потом немного поболтала, налила в керамическую кружку сквозь бамбуковое ситечко, вернулась в комнату, включила усилитель и магнитофон, запустила пленку и стала слушать дальше:
— Папа говорил правду, когда назвал несправедливость, он женился на маме не из-за денег, хотя понимал, что деньги, несомненно, облегчат ему жизнь и достижение цели. Он утверждал, что люди должны получать равное медицинское обслуживание при одинаковых болезнях. Он перевел практику на Парк-авеню, поскольку адрес имел яркую ассоциацию с «Ленокс-Хилл Хоспитал», с одной стороны, а с другой — у Парк-авеню есть иная часть — трущобы. Всю жизнь, каждый рабочий день, папа ходил на вызовы в Гарлем…
В Саутгемптоне папа страдал. Ненавидел претенциозность. Не сказать, чтобы не любил дом и океан. Он был искусен в управлении маленьким парусником, иногда его называют «Фин», а особенно любил кататься на буерах зимой по льду залива Медокс, у Водяной Мельницы. У меня до сих пор остался там маленький домик, я сохранила его в память об отце в неприкосновенности.
Только хотелось бы почаще там бывать. Один раз, в семьдесят втором году, я провела там весну и лето. Один из самых приятных моментов в жизни… Семьдесят второй год, о Господи. Так давно.
В дверь постучали, и в первый момент Кейт подумала, что это к ней. Потом она сообразила, что у нее не такая квартира. Входная дверь располагается на уровне улицы, а сама квартира — на втором этаже. Надо подниматься по узкой лестнице, иногда Тим возникает в гостиной, а она и не слышала, как он открывал дверь. То же самое часто случается и с ним, но Кейт считает, что Тим — жертва рок-н-ролла, глух на одно ухо, ему приходилось играть слишком громко, довольно часто и очень продолжительное время — десять лет. И она не воспринимает всерьез эти случаи, потому что ее появление не пугает Тима до смерти, как ее пугает его появление. Особенно в последнее время. Особенно сейчас.
Стук в дверь, как, наконец, дошло до Кейт, был записан на пленке, и за ним послышался мужской голос, кто-то извинялся за очередное вторжение, мол, дело в том-то и в том-то. Кейт так и не поняла, в чем все-таки дело. Потом Мак-Алистер извинилась за перебой и предлагала вместе пообедать, «если вы свободны».
— Да, действительно. Да. Конечно. Было бы очень славно.
— О, Чарльз, — сказала Кейт, — мог бы ты хоть раз отказаться?
— Пять тридцать не очень рано?
— Пять тридцать — отлично.
— Пять тридцать — отлично, — передразнила Кейт и устыдилась. Над мертвыми не шутят.
— Если бы мы могли задержаться, только на минутку, вы бы ответили еще на один мой вопрос?
— О?
Зазвонил телефон. У Кейт. Она остановила пленку и позволила аппарату звонить. Пусть себе трезвонит и трезвонит. На двадцать втором звонке не выдержала, сняла трубку и рявкнула:
— Оставь меня в покое, сукин сын!
На том конце провода он или она дали отбой.
Кейт включила режим набора и набрала номер телефона, записанный на карточке день тому назад. После двух гудков трубку снял мужчина.
— Да, говорите.
Кейт положила трубку. Боязнь сцены. Она глубоко вздохнула, снова набрала, услышала сигнал «занято». Тогда пошла на кухню, перемотала пленку, снова послушала «Пурпурный дождь» и посмотрела в окно. Никто не прошел, пока звучала песня, а после она вернулась в комнату и снова набрала номер.
— Говорите.
— Можно… можно лейтенанта Милнера?
— Кто это?
— Мое имя ничего ему не скажет.
— Э, вы не знаете. Он помнит тысячу людей. Миллионы.
— Вот что я имею в виду. Прошли годы со времени нашего знакомства.
— Вы знакомы с Милнером?
— Ну, нет. Просто так. Я его не знаю. Прошли годы, и он не помнит меня.
— Кейт?
Она чуть не бросила трубку.
— Лейтенант Милнер?
— Кейт Нейсмит, так?
— Как вы узнали?
— Я думал о вас.
— Правда?
— На все сто. Чарльз Айвс и все такое.
— О да. Конечно. Чарльз.
— Вы поэтому звоните, да?
— Да?
— Восемь лет, Кейт, восемь лет будет этим летом, если оно когда-нибудь наступит, с тех пор как мы дружили, ты, я, Чарльз и все остальные. Итак, что случилось? Ты загрустила?
— О Чарльзе?
— Естественно. Почему бы и нет. В том смысле, что когда человек умирает, люди не поминают старые обиды.
— С того самого лета я не видела Чарльза, лейтенант.
— Дейв. Я знаю, ты здорово на него наехала, когда он бегал за той самой Йост, но я не уверен, помирились вы или нет. Памела Йост, кажется, так ее звали? Я все время путаю, Памела или Пола. Мне принесли папку, но я еще не рассмотрел.
«Если я буду продолжать так с ним разговаривать, телефон снова не зазвонит».
— Памела. Дейв?
— Да, Кейт?
— Я написала Чарльзу письмо, что не желаю больше его видеть и уезжаю из города, если не надолго, то, наверное, не на несколько дней. Меня не было всего пару месяцев, так вышло. Заскучала по проклятому уродливому, перенаселенному, шумному и вонючему месту…
Милнер посмеивался.
— … и мне самой не больно нравилось превращаться в этакую важную птицу. Я устроилась преподавателем, знал ты или нет, учителем французского языка в средней школе, в маленьком академическом пруду, вроде Портленда, Сиэтла или Альбукерка. Мне пришлось посетить эти места. Получилось так, что я бросила это занятие. Теперь у меня магазин в Три Бе Ка, между прочим, женского белья. А живу я не где-нибудь, а в Хобокене, в здании, бывшем ранее фабрикой разносолов, с мужчиной на четырнадцать лет младше меня, который играет на басах в группе под названием «Число их — ничто». Строчка Боба Дилана: «Черен их цвет, и число их — ничто». Они — группа — завоевали свой кусок славы, никогда не показываясь перед глазами поклонников. Выходят на сцену при погашенном свете, играют за черными японскими ширмами. Впечатляет, в извращенной манере. «Число их — ничто» — ужасное название, однако. Некоторые думают, что группа называется «Число их — нечто». Другие считают «Число их — ништяк». А кое-кто думает, что «Числоих» — это имя. «Числоих Ничто»…
— Кейт?
— … одна чувиха, которая, между нами говоря, не отличает одну латиноамериканскую страну от другой и выговаривает «Никарагуа» как «Кни-хор-рах-ва», подозревает, что «Числоих Ничто» пишется не так, и все время меня спрашивает, а как их название на самом деле пишется и что оно означает.
Думаю, им надо было назвать группу «Кейт Нейсмит». Сегодня вечером «Кейт Нейсмит» у «Максвелла». Круто звучит? Все поймут, что «Кейт Нейсмит» — это одно слово. «Максвелл» — клуб в Хобокене.
Хобокен, Дейв. Можешь себе представить? Я родилась в Филадельфии, и самое страшное для меня в подростковом возрасте было оказаться секретаршей в Нью-Джерси. Я целый год страдала, как один друг сказал, от «синдрома отрицания» штата Джерси. Потом, в один из дней последнего лета, я проснулась, утром и лицом к лицу столкнулась с этим фактом, поэтому села в поезд и отправилась в Эсбери-Парк. Мне активно захотелось пойти в Эсбери-Парк. Я обрела удивительный опыт, Дейв. Увидела «Мадам Мари», «Каменного Пони», «Казино». «Кокомо» не нашла. Понимаешь, о чем я говорю, да, Дейв?
Ты меня бы сейчас не узнал. Помнишь волосы до самой задницы? Ну, я их обрезала, теперь вроде панка: очень коротко по сторонам и зачесано прямо вперед наверху. И в других отношениях я тоже изменилась, Дейв. Я никогда не считала, что вещь может быть хорошей, если она не в черно-белом и не на иностранном языке. Теперь я уверена, что она плоха, если без сильных тел и громкой музыки. Мои любимые фильмы — вместе с частями с Джоном Кэнди в «Сплэш» это «Флэсиданс» и «Пурпурный дождь». Они заставляют смеяться, плакать, заводят, рождают желание танцевать, чего еще желать? Когда Чарльза не стало, я открыла окно и врубила «Пурпурный дождь» — песню, я прослушала ее двадцать один раз подряд, к черту снег, все сраные почести! Когда я наконец остановила запись, один из моих соседей открыл окно и зааплодировал. Ох, Дейв, Дейв, Дейв, Дейв.
