Реджинальд Хилл - Детская игра
Может, вульгарный трактирщик Хьюби? Намеки рода, дескать, она может утешиться тем, что с ней обошлись не хуже, чем с этим болваном, только подогрели ее бешенство. Поставить ее на одну доску с неотесанным деревенщиной! «О, Артур, Артур! — обратилась она в мыслях к покойному мужу, — смотри, до чего ты меня довел, ты, тупой ублюдок! По крайней мере, дорогой Боже, не дай им разузнать о вилле!»
Но какой толк обращаться к Богу? С какой стати он должен вознаграждать за веру, если так неохотно вознаграждает за труд? А это был тяжкий труд — все эти годы поддерживать связь с йоркширскими родственниками. Конечно, ее можно упрекнуть в том, что она давно и наверняка знала, что кузина Гвен рехнулась. Действительно, она должна признать, что порой активно поощряла это помешательство. Но кто мог предположить, что, когда Всемогущий и абсолютно ненадеждый Господь Бог доставит себе радость, призвав душу Гвен, он забавы ради оставит ее помешательство свободно бродить по земле?
Выходит, не Хьюби, а Бог больше годится для мишени? Но как поразить неосязаемое? А ей хотелось бы видеть, что удар попал точно в цель. Как насчет сообщника Всевышнего в этом деле — самодовольного негодяя Теккерея? Неплохо было бы залепить в него грязью, правда, многолетний опыт в мирских делах научил ее, что адвокаты преобладают среди тех подонков, с которыми бесполезно вступать в борьбу.
Что ж, тогда Кич? Деловая мисс Кич, с трогательной близорукостью всматривающаяся в какую-то точку над головой викария, как будто надеясь увидеть там и приветствовать сошествие души своей благодетельницы…
Нет! Кич устроилась хорошо, это верно, но она не требовала для себя многого. И подумать — какой ценой ей это досталось! Всю жизнь рядом с этими тварями, и этот запах!.. Нет, только конюх мог бы позавидовать мисс Кич!
Она ужаснулась, когда поняла, что здесь не на кого обратить свою ярость, что вокруг пустота, такая же бесплотная, как дух недалекой старухи, Которая, без сомнения, сейчас самодовольно ухмыляется в своем атласном убежище на глубине шести футов!
Она швырнула землю на крышку гроба с такой силой, что один из камешков, отскочив, угодил в викария, тот вскрикнул от неожиданности и боли и вместо библейских слов «несомненное упование на воскресение» произнес «несомненное упивание на воскресенье». Никто не выразил удивления. В конце концов, мы ведь живем в эпоху новых псалмов, не так ли?
— Я услышал голос с небес, говоривший мне: «Пиши!..»
«Дорогая тетя Гвен, — думал Род Ломас, сын Стефании Виндибэнкс, — мы с мамой приехали в Йоркшир на твои похороны, оказавшиеся, на мой взгляд, не совсем благочестивыми. И, по маминому мнению, публика на них собралась и вовсе низкопробная. Ты, дорогая тетя, была совершенно права, когда ставила этих Хьюби „на место“, как выражалась дорогая мисс Кич. Эти люди — продукт весьма примитивного литья. Отец Джон так похож на вспыльчивого йоркширского трактирщика, что в это просто с трудом верится. А добропорядочная жена его Руби (Руби Хьюби! Ни одному писателю не выдумать подобного имени!), могучая блондинка, по виду — типичная буфетчица. Их младшая дочь Джейн отлита в той же форме для желе, и легко угадать, кому она обязана таким изобилием плоти, если взглянуть на старшую — Лэкси. Та по размерам не больше агата на указательном пальце олдермена.[3] Клянусь, она могла бы легко протиснуться в дверную щель. Со своими огромными круглыми очками и серьезным маленьким личиком Лэкси похожа на сову, усевшуюся на шест. Только тебе, тетя, все это хорошо известно, как и многое другое. Что могу я, пребывающий ЗДЕСЬ, рассказать тебе, которая уже ТАМ? И все же я не должен нарушать семейные обязательства, уподобляясь некоторым. Погода стоит прекрасная — пшеничное солнце в васильковом небе, как обычно бывает в первые дни сентября. Мама чувствует себя хорошо, насколько это возможно при печальных обстоятельствах. Что касается меня, то достаточно сказать, что после блестящего, но, увы, краткого выступления в роли Меркуцио на весеннем фестивале в Солсбери я опять простаиваю и не стану скрывать от тебя: сколь-нибудь крупная сумма мне отнюдь не помешает. Нам всем не следует терять надежды, не так ли? За исключением тебя, тетя; ты можешь теперь жить с уверенностью, само собой, если ты все еще существуешь. Не огорчайся, увидев наше разочарование, хорошо? И имей мужество покраснеть, когда тебе откроется, какой идиоткой ты была все эти годы.
Но я должен закругляться. Скоро начнут подавать холодный окорок. Береги себя. Как жаль, что тебя нет здесь. Передавай наш привет Александру. Любящий тебя Род».
— Придите, о благословенные сыны Отца нашего, получить царство, уготованное вам…
«Надеюсь, на небесах дело с приготовлениями обстоит лучше, чем у тебя, папа», — думала Лэкси Хьюби, вздрагивая от приступов вулканической ярости, сотрясающих тело отца. Она захихикала, когда мистер Теккерей сообщил ей о Граффе из Гриндейла, но перестала хихикать, как только передала эту новость отцу.
— Двести фунтов! — взорвался он. — Двести фунтов и чучело собаки в придачу!
— Но ты же так много разглагольствовал о нем, папа, — пискнула Джейн. — Говорил, что это одно из чудес природы, что оно выглядит так натурально.
— Натурально! Да я ненавидел эту дворняжку, когда она была жива, и возненавидел еще больше, когда она сдохла. По крайней мере, живая она визжала, когда ее пинали! Графф из чертова Гриндейла! Ты не разыгрываешь меня, Лэкси?
— Я бы никогда не осмелилась, папа, — тихо сказала она.
— Почему старый Теккерей сказал все это тебе, а не мне? — спросил он подозрительно. — Почему он рассказал об этом девчонке, но не поднял трубку и не поговорил со мной? Он что, боится меня?
— Он пытается быть добрым, папа, — ответила Лэкси. — А кроме того, я имею право услышать все это, ведь я тоже наследница.
— Ты? — Взгляд Джона Хьюби загорелся надеждой. — А что ты получила, Лэкси?
— Пятьдесят фунтов и все ее пластинки оперной музыки. Маме досталось сто фунтов и часы: бронзовые, те, что в гостиной, а не золотые из спальни. А Джейн получила пятьдесят фунтов и камчатную скатерть.
— Старая корова! Вонючая старая корова! Так кому же перепало все остальное? Может, ее кузине, старухе Виндибэнкс и ее никчемному сынку?
— Нет, папа. Она, как и ты, получает двести фунтов и серебряный чайник.
— Ну, это куда лучше, чем проклятое чучело! Виндибэнкс всегда была плутовкой, как и ее покойный муж. Их обоих следовало бы держать взаперти. Но кому ж тогда переходит все? Кич? Этой хитрой старой ведьме?
— Мисс Кич получает содержание при условии, что она останется в Трой-Хаусе и будет присматривать за животными, — ответила Лэкси.
— Так это же пожизненная кормушка! Но подожди. Если она остается, кому в таком случае достанется дом? Дом ведь должен принадлежать какому-нибудь прохвосту, не так ли? Лэкси, выкладывай, кому она оставила все состояние? Не одному же из этих проклятых благотворительных фондов? Я не потерплю, если на меня наплевали ради какого-нибудь чертова приюта для бездомных собак!
— В определенном смысле это так, — осторожно начала Лэкси, собираясь с духом. — Но не совсем. Она завещала все…
— Кому? — загремел Джон Хьюби, видя ее нерешительность.
Лэкси словно вновь слышала суховатый, тихий голос Идена Теккерея: «Оставшуюся часть моего имущества, недвижимого и личного, я завещаю моему единственному сыну, младшему лейтенанту Александру Ломасу Хьюби, настоящий адрес коего неизвестен…»
— Что? Ты ничего не путаешь? Нет, не верю! Да как она посмела? Это незаконно! Уверяю, все это дело рук того подхалима, негодяя адвоката! Я этого так не оставлю! Ни за что!
Ирония всего происходящего, в пылу негодования не замеченная Джоном Хьюби, заключалась в том, что в эту минуту он сидел в старой церкви Святого Уилфреда под медным диском на стене, гласившем: «В память о младшем лейтенанте Александре Ломасе Хьюби, пропавшем без вести на поле боя в Италии в мае 1944 года»; Сэм Хьюби, отец юноши, в 1947 году настоял на том, чтобы здесь был установлен этот диск. В течение двух лет он терпел нежелание жены поверить, что ее сын мертв, но когда-то этому нужно было положить конец. Для него этот диск и означал такой конец. Но только не для Гвендолин Хьюби. Ее убежденность в том, что Александр жив, просто затаилась в ней на десятилетия, а после смерти мужа вырвалась наружу окрепшей и непоколебимой. Она не делала из этого секрета; за многие годы в глазах большинства членов ее семьи и близких знакомых эта странность стала такой же привычной, как, допустим, бородавка на подбородке или заикание.
Мысль о том, что именно эта эксцентричность, которой никто уже не придавал значения, лишила его наследства, принадлежавшего ему по праву, была для Джона Хьюби невыносимой.
