Николай Псурцев - Без злого умысла
— Что это? — Варюхин поднял голову.
— Нашел в джинсах, голубых, в заднем кармане. — Чтобы не встретиться взглядом со следователем, Мохов сделал вид, будто наблюдает за быстрыми уверенными действиями Пикалова, который на всякий случай снял заднюю стенку с телевизора — бывало, что тайники устраивали и там.
Затем добавил, поясняя:
— Записка. Только кому и от кого? Будем проверять.
— Превосходно, — одобрительно закивал Варюхин, пристально вчитываясь в текст. — Превосходно. Я займусь этим сам. Свяжемся с кем надо. Попытаемся установить машинку, хотя дело это архитрудоемкое. Ну все, пора заканчивать.
Варюхин показал понятым, где им надо расписаться, и отпустил их. Потом поднял ящик со шкурками и понес его к выходу. Пикалов еще раз презрительным взглядом окинул комнату и, погасив свет, вышел.
— Больше всего в нашей работе я не люблю двух вещей, — откровенничал в машине Варюхин, пребывающий в хорошем настроении после успешно проведенного обыска, — это эксгумацию трупов и проведение обысков. Что касается первого, это всем понятно почему. А вот обыски… Неприятно, знаете ли, в чужих вещах рыться, будто в чужую жизнь сквозь замочную скважину подглядываешь.
— Ну ты даешь, — возмутился Пикалов. — Это же часть твоей работы. Чистоплюй! Паша, ты чего молчишь?
Мохов опять вздрогнул, и Пикалов заметил это.
— Что с тобой? — удивленно спросил он.
Павел выругался про себя — неужели после стольких лет работы в милиции он так и не научился владеть собой.
— Устал, — натянуто улыбнувшись, ответил он и в подтверждение своих слов прикрыл глаза.
Быстрый, теплый, но не по-летнему, а по-осеннему скорее, плотный и тяжелый ливень кончился, унялся непрерывный, монотонный его шум, и теперь только был слышен звонкий перестук капель, падающих с мокрых крыш, с исхлестанных тугими водяными струями деревьев. И можно, даже нужно было сейчас распахнуть окно настежь, чтобы влажный, ароматный от досыта напоенной дождем листвы воздух нетерпеливо вкатился в комнату, тронул разгоряченное лицо, помог сосредоточиться, привести мысли в порядок, успокоиться.
Несколько минут Мохов стоял, опершись на подоконник, и смотрел на город, на скупые огни его, на поблескивающие крыши домов, на горящие окна в зданиях и мелькающие точечки автомобильных фар, на прохожих, спешащих или шагающих не скоро, а размеренно, прогулочно. Он видел все это и не видел. Фиксировал глазами, и только, а мысли его были все еще там, в квартире Росницкой. Ошибся он или нет? Легко это было проверить. Протяни только руку, открой стол и вынь оттуда открытку с новогодними поздравлениями, и все сразу станет ясно. Протяни только руку и открой… Одно лишь движение, простое, привычное, а каким оно сейчас кажется тяжелым, будто не стол надо открыть, а двухсоткилограммовую штангу поднять. Что штангу! Трехосный МАЗ с места сдвинуть. Тряхнул головой, хлопнул ладонями по подоконнику, развернулся круто, шагнул к столу. «Какая чепуха, что за нелепица в голову лезет, воображение у тебя неуемное, сей момент, услужливо сотни вариантов нарисовало тебе, да таких, что можно за правду принять, поверить. А все ерунда, совпадение. А если и не совпадение, тоже ничего страшного, мало ли сколько неожиданных пересечений в жизни бывает». Теперь он уже смеялся над своими страхами и предположениями. Отругав себя за мнительность, выдвинул ящик, порылся в нем, достал помятую открытку, положил на стол ее картинкой кверху, потом извлек из кармана фотокопию найденной при обыске записки, огладил ладонью глянцевую поверхность снимка, словно таким образом хотел снять с него игривые блики от настольной лампы, и только тогда перевернул открытку. На обратной стороне ярко и контрастно было напечатано:
«Дорогие Лена и Павел! Поздравляю вас с наступающим Новым годом. Желаю вечной любви, тихого семейного счастья (чего при твоей работе, Паша, крайне трудно добиться, но все же), радости и побольше детей. Искренне любящий вас дядя Леня».
Характерный излом буквы «и» теперь бросался в глаза сразу, потому что на другие буквы Мохов и не смотрел, не было в этом нужды, он знал, что они обычные, без изъянов, похожие на миллионы других. Он перевел взгляд на правую сторону открытки, туда, где писался адрес. Вот цифра «пять». «Ул. Первопроходцев, д. 15, кв. 8» — это их с Леной адрес. Пятерка здесь тоже очень походила на цифру «шесть». Все сходится. Праздничные поздравления дядя Леня писал всегда на машинке. Объяснял он это всегда тем, что почерк у него до того неразборчив, что он и сам не понимает и половины того, что нацарапал. Своей машинки у него не было, не было ее и в гараже, которым дядя Леня заведовал. Интересно, где стоит та, с изломанной «и»? Мохов поставил локти на стол, сцепил пальцы в замок, потер ладонями переносицу, лоб, сильно потер, до боли. Ну, хорошо. Что же все-таки может быть общего у парикмахерши и дяди Лени? Амурные дела? Росницкая — женщина симпатичная. Так что не исключено. Хотя у дяди Лени есть женщина. Но, может быть, у них уже все закончилось. Тогда почему он ничего не сказал ему и Лене? Зачем ему скрывать? Он же холостой. Но причины могут быть самые различные: боится сглазить, например. Стоп! Бывший любовник Росницкой Куксов работал в гараже у дяди Лени. Есть ли связь между Куксовым, дядей Леней, запиской Росницкой и шкурками? Вряд ли! Чтобы дядя Леня занимался разными преступными махинациями? Нет, быть такого не может. А записка? Так это точно насчет свидания или просто случайно Росницкой в карман попала. Наверняка случайно попала. Записка могла быть и Куксову написана, Росницкая одежду его чистила или просто на полу нашла и машинально сунула в карман. Да, скорее всего. Так что нечего волны делать, подождем прибытия Росницкой.
Бесшумно отворилась дверь, полоса света, расширяясь и удлиняясь, пробежала по комнате, щелкнул выключатель, вспыхнула люстра под потолком. Опершись плечом на косяк двери, в проеме ее стояла высокая, стройная миловидная женщина. Поежившись, она сложила руки на груди, проконстатировала деловито, когда Мохов, не торопясь, повернулся:
— Холодно и темно, как в погребе. Вместо настольной лампы мог бы с тем же успехом свечу поставить, право слово. Купи, в конце концов, что-нибудь приличное.
— Это не светильник, Лена, это память, память о деде, — сказал Мохов, смахнув открытку и записку в стол. — Ты же знаешь, но почему-то…
— Знаю, конечно, извини, — мягко перебила жена и как можно ласковее улыбнулась; она заметила, что мужу разговор этот неприятен. Улыбка у нее была хорошая, располагающая, волнующая. Мохов с удовольствием полюбовался большим красивым ртом жены, мелкими ровными зернышками зубов, улыбнулся тоже.
Лена сделала несколько шагов по комнате. Ступала она пружинисто, бесшумно, по-кошачьи, хотя и была на высокой шпильке. Нога в легкой туфельке очень мило подрагивала, когда каблук соприкасался с полом. Тонкое платье, ниспадавшее от пояса широкими складками, раскачивалось из стороны в сторону. Мохов опять улыбнулся. С этой походки все и началось. Тогда в Омске, четыре года назад, увидел он вдруг в уличной толпе впереди себя стройную фигуру, не шагающую, не плывущую, а летящую, и пошел невольно за ней, боясь обогнать женщину, боясь разочароваться. Так и шли они по городу, долго шли. И вдруг она обернулась, будто почуяв неладное, просто так обернулась, придерживая разлетающиеся волосы руками. Он не успел отвести взгляда. Глаза их встретились. Что за глаза были у нее, что за губы… Она передернула худыми плечиками и, гордо вскинув головку, полетела дальше. Так и шли они по городу, пока не остановились вдруг, не рассмеялись, не назвали друг другу своих имен. Мохов считал, что ему необыкновенно повезло с женой. Она была добра, привлекательна, умна, сдержанна. Были и недостатки, конечно, но Мохов видел в них продолжение ее достоинств. Он любил ее. Четыре года супружеской жизни не только не развеяли его чувства, наоборот, укрепили.
Лена подошла к окну, опять поежилась, обхватив себя руками, обернулась к Мохову:
— Дяде Лене ты позвонил? — спросила она.
Мохов опустил глаза, непроизвольно, помимо желания. Он так и не научился скрывать перед женой своих эмоций, настроения.
— Не успел, — ответил он. — Завтра.
— Сегодня, Паша, пожалуйста. Неудобно. Сами просили и не можем позвонить. Кому это надо? Не ему же. Тебе надо, мне. Ты его знаешь, он первым звонить не будет, не любит навязываться. Ты же знаешь.
— Завтра, Лена, — умоляюще произнес Мохов.
— Уступи хоть раз. Позвони сегодня. Чем скорее, тем лучше. И не бойся, что все сорвется. Этот кадровик из областного управления — его друг детства. Они чуть ли не каждый день перезваниваются. Неужели ему трудно перевести тебя в областной центр. Там хоть большой город, Пашенька. Не могу я больше здесь. Я музыкант, профессионал, а превратилась в обыкновенную учительницу пения… И работа там интересней, и оклад выше. Неловко уже, пойми, все время от дядя Лени подарки принимать. Мы и сами заработать можем. А то гарнитур он нам купил, дубленку и сапожки мне купил. И к тому же, — Лена осторожно, ласкающе положила ладонь на свой живот, замерла на мгновение, будто прислушивалась к чему-то, потом, прищурившись, посмотрела на мужа и хвастливо, как пятилетний малыш, который гордится игрушкой и хочет о ней всем рассказать, произнесла: — Через семь, нет, шесть с половиной месяцев нас будет уже трое. Ты что, забыл?
