Николай Свечин - Банда Кольки-куна
Коллежскому советнику очень хотелось вскрыть конверт. Но он понимал, что делать это надо в присутствии Таубе. А у барона появятся вопросы. И сыщик решил сначала получить на них ответы.
– А как вы попали в Цинтау, Али Ага… простите, как вас по отчеству?
– Полностью меня зовут Али Ага Хаджи Исмаилбек-оглы, – опять рассмеялся капитан; видимо, он был весельчак. – Товарищи обращаются Али Ага. Валяйте и вы так же. А в Цинтау нас, раненых и увечных, привезли сразу после освобождения из плена. Мы провели там месяц в ожидании парохода. Нижние чины помещались в лагерных бараках, а мы, офицеры, – в гостиницах. С удобствами, как полагается… Гуляли по городу, у кого ноги ходят, развлекались. Когда еще попадешь в такое место?
– Понял. Там и познакомились… с господином Гезе?
Лыков с запинкой выговорил новое имя Буффаленка. Шихлинский заметил это и пояснил:
– С Гезе, или как там его на самом деле, мы познакомились в первую же неделю. Катались вместе на шампуньке…
– На чем, простите? – опешил сыщик.
– На шампуньке. Это обывательская шлюпка так у них называется. Правят ею китайцы, возят туристов по бухте. Ну, мы оказались с… на одной посудине. Он все присматривался ко мне. Я сразу почуял – германцу что-то надо. И по-русски говорит лучше меня! Потом он пригласил меня в ресторан. Еще неделю мы встречались, словно бы невзначай. И вот однажды, после биргалле, Гезе позвал к себе в гости. У него хороший особняк на берегу, у подножья горы Ильтис.
– Вас одного?
– Да, мы всегда общались без посторонних.
– И там, дома, он вручил вам это письмо?
– Два письма, – удивил Алексея Николаевича Шихлинский. И тут же пояснил: – Одно, он прямо заявил, для отвода глаз. Если германцы заметят наши встречи и захотят обыскать мои вещи. Там адресатом какой-то воспитатель приюта здесь, в Петербурге. В нем Гезе воспитывался с детства – так сказал, да. Будто бы ему, по старой памяти, негоциант и написал. А настоящий пакет, вот этот, он просил всегда носить при себе. И ни при каких обстоятельствах не оставлять в гостинице. А как приеду в столицу, сразу вручить его вам.
У Лыкова уже кончалось терпение. Хотелось скорее узнать, что в конверте. Но нужно было сначала проститься с нежданным гостем. А тот не спешил уходить. Он мялся-мялся, потом сказал:
– Алексей Николаевич… Гезе, или кто он там на самом деле, кое-что рассказал о вас. Про Георгиевский крест и не только… Я знаю, что вы служите в полиции. Что у вас друзья в разведочной службе Военного министерства.
Сыщик заерзал.
– Гезе доверился мне потому, что деваться было некуда, – вступился за Буффаленка капитан. – И ордена мои сыграли роль. Так вот про вас. Понимаете, я никого здесь не знаю. А мне нужен совет. Спросить некого, а вы георгиевский кавалер, и видно, что человек достойный. Выскажите свое мнение, и я уйду. Понимаю, как вам не терпится заглянуть в бумаги.
– Я весь внимание, уважаемый Али Ага. Но что у вас за вопрос?
– Он моральный, вот какой вопрос. Как быть, не знаю. Вы старше вдвое, у нас на Кавказе старших очень уважают, да. Вот что хочу спросить. Помните, я говорил, что буду представляться государю?
– Да. Он в обязательном порядке принимает всех офицеров – участников обороны Порт-Артура.
– Я знаю, – кивнул Шихлинский. – И увидеть Его Величество – большая честь. Однако мои товарищи там, в плену… Вся их вина в том, что они не ранены, как я. И отказались дать подписку японцам, что не станут впредь воевать с ними. В нашей бригаде все отвергли как один человек и сидят там сейчас, бедные, горюют. А я – к государю!
– Ну и что? – не понял вопроса коллежский советник. – В чем же ваша вина, если вы попали под пулю?
– Под осадную шрапнель я попал, а не под пулю, – поправил собеседника Шихлинский и взволнованно продолжил: – Ну как же вы не понимаете? Мои товарищи достойны чести беседовать с государем не меньше меня! Но пока лишены ее. Чем же я лучше них? Только тем, что ранен? Вот кончится война, они вернутся, тогда все вместе к нему и пойдем!
Лыков всегда любил кавказцев за их особые представления о чести. То, что для коренного русака кажется в порядке вещей, для горцев выглядит иначе. И сейчас капитан с негнущейся ногой и цинготными деснами стесняется представляться императору! Потому лишь, что его боевые товарищи не могут пойти с ним. Он готов ждать их возвращения из плена. Хотя беседа с самодержцем – несбыточная мечта любого офицера…
– Не знаю, что вам посоветовать, – обескураженно ответил хозяин гостю. – И так и эдак можно поглядеть. Государь – очень занятой человек, когда еще будет такая возможность?
– А как бы вы сами поступили на моем месте?
– Я?
Лыков надолго задумался, а потом честно ответил:
– Я бы дождался товарищей. Извините, если вы желали услышать другое.
Но Шихлинский посветлел лицом, крепко пожал сыщику руку и сказал:
– Вот и я подожду. Рад получить поддержку своим мыслям[9].
Мужчины простились по-дружески. Алексей Николаевич еще раз поблагодарил артурца за доставку письма. И попросил сохранить всю историю в тайне.
Едва дверь за капитаном захлопнулась, Лыков разорвал конверт. Не удержался, хотя следовало передать его Таубе невскрытым. Внутри оказался другой пакет, запечатанный сургучом. Сыщик дрожащими от нетерпения руками взломал его и вытряхнул на стол несколько густо исписанных листов. Взял верхний и прочитал: «Дорогой Алексей Николаевич! Это я. Понимаю, что нарушил все правила и получу сами знаете от кого взбучку. Но не мог упустить такую возможность. Капитан – человек надежный. А тут такие дела…».
Дальше он читать не стал и подбежал к телефону. Крутанул ручку, велел барышне соединить его с номером, который помнил наизусть. Когда в трубке раздался голос генерал-майора Таубе, сказал:
– Тут Лыков. Надо срочно встретиться.
– Привет, Алексей. Срочно не могу, у меня через час лекция по военной статистике.
Вернувшись из Маньчжурии без руки, Таубе с трудом добился, чтобы его оставили в строю. Назначенный преподавателем Николаевской академии[10], он относился к своим новым обязанностям очень серьезно. Вдруг придерутся к чему-нибудь и выгонят из армии? Лыков понимал это и не решился спорить.
– Хорошо. Когда ты освободишься?
– В шесть выйду из аудитории, в семь окажусь дома.
– Я буду ждать тебя там!
Глава 2
Плохие новости
Таубе жили на Выборгской стороне, в непрестижном Нейшлотском переулке. Место отдаленное и малоустроенное, зато квартиры дешевые. Генеральского жалования Виктора Рейнгольдовича едва хватало на более-менее сносную жизнь на окраине столицы. Несколько лет назад он получил по наследству два имения в Лифляндии, продал их и купил целый этаж в небольшом деревянном доме. Средств, полученных от продажи, не хватило, и Таубе занял дополнительно у богатого товарища. И теперь отдавал Лыкову по пятьдесят рублей в месяц. Получалось все равно дешевле, чем снимать квартиру, а главное – собственное жилье!
Барон появился, как и обещал, в семь пополудни. Сбросил шинель с вдетым в карман левым рукавом. Китель был подобран таким же образом. Хорошо хоть пострадала не правая рука! Иначе пришлось бы долго переучиваться, а так еще куда ни шло.
Таубе вернулся с войны калекой, но получил за службу лишь Владимира третьей степени с мечами. Не повезло. Он начал воевать во главе дивизии, а потом сдал ее, перейдя начальником штаба в Третий Сибирский армейский корпус к генералу Иванову. А там уже через неделю угодил под шимозу. В результате барона посчитали чужим на прежнем месте, и на новом он не успел прижиться. Николай Иудович[11] украсился орденами и золотым оружием, а однорукого барона прокатили с ветерком. Чудом потом вспомнили и бросили крестик…
– Ну что там у тебя? – спросил Виктор Рейнгольдович гостя, торопливо целуя жену и дочку.
– Ахнешь, – пообещал сыщик, дожидаясь, пока те уйдут из комнаты.
– Что за тайны мадридского двора?
Генерал-майор был чем-то недоволен. Семья почувствовала это и быстренько скрылась во внутренних комнатах. Лидия Павловна успела рассказать сыщику, что это теперь обычное состояние мужа. Виктор Рейнгольдович вернулся из Маньчжурии не только без руки, но и с расстроенными нервами. Совсем не так представлял он возможности русской армии! Отдал ей всю жизнь, а она теперь бездарно погибала за лесные концессии для кучки негодяев[12]. В обществе репутация армии и флота упала как никогда низко, офицеров освистывали на улицах. Неудачи на полях сражений возбудили преступный элемент. Враги самодержавия использовали бедствия кампании для развала страны. Заграница откровенно радовалась русским бедам, только французы горевали вместе с нами. Японские военные придумали обидную присказку про нашу армию: «Сто битв – сто поражений». Действительно, ни на суше, ни на море русскому оружию не удалось выиграть ни одной битвы…
– Я получил письмо из Цинтау, – огорошил гость хозяина. Тот чуть не свалился со стула:
