Джозеф Уэмбо - Новые центурионы
— А что это такое?
— Постановление городского муниципалитета насчет мужчин, переодетых женщинами, и наоборот. Не разрешает этим фруктам наряжаться в бабское тряпье и болтаться по улицам, доставляя полиции массу хлопот. Только у меня предчувствие, что скоро выйдет иной закон. Адрес лучше записать.
— Какой адрес?
— Мы только что приняли вызов.
— Разве? И где это находится? — спросил Гус, делая громче звук и хватаясь за карандаш.
— Три-А-Девяносто девять, просим повторить, — сказал Кильвинский.
— Три-А-Девяносто девять, Три-А-Девяносто девять, подозреваемый в подделке денег, южный Бродвей, сорок один тридцать два, ищите в том районе, код два.
— Три-А-Девяносто девять, вас понял, — отозвался Гус, в нетерпении потирая о бедра ладони и удивляясь тому, что Кильвинский ничуть не прибавляет газу. В конце концов, ведь было же сказано: код два!
От цели они находились всего в трех кварталах, но, когда подъехали, перед магазином уже стояла машина. Пока Кильвинский припарковывался рядом с ней, из магазина вышел Леони и приблизился к ним.
— Подозревается баба-алкоголичка, — сказал Леони, склонившись к окну с Гусовой стороны. — Один тип предложил ей десятку, если она пустит в ход чек на сто тридцать целковых. Вероятно, фальшивка, но на глаз не отличить — работал специалист по чекам, большой художник. Стерва говорит, что мужик уже в летах, в красной рубашке, среднего роста. Только что с ним познакомилась в какой-то пивнушке.
— Негр? — спросил Кильвинский.
— Кто ж еще!
— Мы тут немного поездим, осмотримся, — сказал Кильвинский.
Он покружил по кварталу, внимательно вглядываясь в людей и машины. Гус ума не мог приложить, кого они должны тут отыскать, тем более что на этом пятачке им не попалось и десятка мужчин «среднего роста», к тому же никто из них не носил красной рубахи. Однако, начав описывать новый круг, Кильвинский вдруг резко свернул к стоянке перед аптекой и помчался через аллею наперерез бредущему к тротуару человеку, потом ударил по тормозам и был на ногах, прежде чем Гус уверился в том, что машина остановилась.
— Минутку, — обратился Кильвинский к продолжавшему идти мужчине. — Сбавьте обороты. Так-то лучше.
Человек обернулся и насмешливо поглядел на полицейских. На нем была коричневая рубашка в клетку и фетровая шляпа с короткими полями и засаленным желтым плюмажем. Это был никакой не мужчина в летах и никак не среднего роста, ему, подумал Гус, едва перевалило за тридцать, вдобавок он высок и в теле.
— Чего надо? — спросил человек, и Гус только теперь увидел тянувшийся по всей щеке глубокий шрам.
— Будьте добры, ваши документы, — сказал Кильвинский.
— Чего ради?
— Через минуту я вам объясню, но сначала предъявите ваши документы.
Небольшое происшествие.
— Вот как? — усмехнулся тот. — А я, выходит, подозреваемый? Достаточно того, что я черный, так? Черный человек для вас всего только старина Джо Мясо-для-ленча, так?
— Посмотри по сторонам, — сказал Кильвинский, делая огромный шаг вперед, — может, кроме нас с напарником ты видишь здесь хоть одного нечерного? Тебя я выбрал потому, что на то имеется весомое и прочное основание, столь весомое и столь прочное, что перед таким основанием не устояла бы и твоя мамаша. Ну-ка, выворачивай карманы и доставай поскорей документы, у нас нет времени трепаться!
— Хорошо, начальник, будь по-твоему, — ответил мужчина. — Мне скрывать нечего, да вот ваши же ребята вечно трахают меня вдоль и поперек, стоит мне выйти из дому, а я человек рабочий. Я работаю кажный день.
Пока Кильвинский исследовал протянутую ему карточку по соцобеспечению, Гус размышлял о том, что напарник его умеет подать себя в разговоре. Гнев Кильвинского не знал границ, а если учесть еще и внушительные габариты полицейского, нетрудно понять, чего так испугался негр. Да ведь и речь убеждала: Кильвинский говорил с ним его же языком, точь-в-точь как негр, подумал Гус.
— Эту писульку дерьмовой не назовешь, приятель, — сказал Кильвинский. — А есть при тебе что-нибудь такое, где были бы твои пальчики или, к примеру, фотка? Может, у тебя есть при себе водительские права?
— А на кой они мне? Я машину не вожу.
— На чем попадался?
— Картишки, штрафные талоны для хреновых водил, пару раз ходил в подозрительных.
— Подделка денег?
— Нет, приятель.
— Мошенничество?
— Нет, приятель. Плутую я совсем чуть-чуть, я не какой-нибудь преступник, без дураков говорю.
— Вот и нет, с дураками, — сказал Кильвинский. — У тебя даже во рту пересохло. Вон и губы облизываешь.
— Ч-ч-у-у-у-у-шь, приятель, когда меня окликают синие мундиры, я всегда нервный делаюсь.
— И сердечко стучит как молоток, — сказал Кильвинский, кладя ему руку на грудь. — Имя, настоящее!
— Гэнди. Вудроу Гэнди. Точно, как оно в карточке прописано, — ответил мужчина, нервничая теперь куда заметнее. Он переминался с ноги на ногу и не мог совладать с шустрым розовым языком, ежесекундно увлажнявшим коричневые губы.
— Прыгай в машину, Гэнди, — приказал Кильвинский. — Через дорогу нас ждет одна старая пьянчужка. Хочу, чтобы она на тебя взглянула.
— О-го-го, приятель, это уже принудиловка! — жаловался Гэнди, пока Кильвинский похлопывал его по плечу. — Поклеп и принудиловка!
От Гуса не ускользнуло, что Гэнди знает, с какого боку подойти к полицейской машине. Сам Гус уселся за спиной у Кильвинского и потянулся через весь салон закрыть на замок ближнюю к Гэнди дверцу.
Они поехали обратно к банку и нашли там Леони. Рядом с ним в машине сидела потрепанная негритянка лет сорока, с затуманенным взором. Когда Кильвинский притормозил перед ними, она поглядела украдкой из окна автомобиля на Гэнди.
— Это он. Тот самый ниггер, по чьей милости я вляпалась в такую беду! — пронзительно закричала она и взялась за Гэнди:
— Ах ты, ублюдок, стоял там, и пальцем постукивал, и говорил так ловко, что любой бы поверил, и рассказывал мне, как легко могу десятку заработать, и какой еще ты продувной и все такое, ах ты, черный сукин сын! Он это, он и есть, начальник, я сказала, что буду вашей свидетельницей, и я ей буду, без вранья. Я ведь говорила, что тот был губошлеп с таким вот большим ротом, как у Читы. Полный порядок, это он. Коли брешу, провалиться мне на этом месте.
Гэнди отвернулся от пьяной женщины. Гуса — и того ее слова смутили, но Гэнди, казалось, воспринял их совершенно равнодушно. Удивительно, как они умеют унижать друг друга. Скорее всего, они выучились этому от белого человека, догадался Гус.
Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что напоминала скорее темницу. «Какие же здесь должны быть камеры?!» — спросил себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не остановит, — а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею.
Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично, совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком удачным.
Над конторкой приемщика висел лозунг «Оказывай содействие местной полиции. Будь стукачом!», а рядом — игрушечное, с резиновым наконечником копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими символами. Надпись на нем гласила: «Тщательно обыскивай заключенных!»
Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон.
Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще кое-что — он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с таким вот Гэнди?
Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот — их общая любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил об этом при матери, тогда ему было двенадцать — достаточно, чтобы увидеть, насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона, «маленький мамин мужчина» — так она его называла. Наверно, он был ужасно горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.
