Фридрих Незнанский - Кто стреляет последним
— И отчего же вы уехали? Не понравилось?
— Матери там стало хуже. Обострилась шизофрения, ей все мерещилось, что фашисты облучают ее из космоса. Пришлось вернуться. В Подмосковье, мы там живем.
— Как сейчас здоровье вашей матушки?
— Как ни странно, лучше. Видно, привычный воздух родины. Второй родины.
— Сочувствую и желаю ей скорейшего выздоровления. Так вы не рижанин?
— Нет. Просто случайно оказался в Риге и решил к вам зайти. Чтобы засвидетельствовать свое почтение. И сказать, что иногда скучаю по Израилю.
— Спасибо. Мы ценим такие чувства. Может быть, у вас есть какая-нибудь личная просьба ко мне?
— Есть. Вы ведь часто бываете в Иерусалиме?
— Довольно часто.
— Когда будете в следующий раз, поклонитесь от меня Стене плача. И обратитесь от меня к Господу. От Вадима из Подмосковья. Скажите, что Он всегда в сердце моем и помогает мне жить в самые трудные минуты. А у нас сейчас все минуты трудные. Сделаете это, не забудете?
— Как можно не выполнить такую просьбу, мой дорогой Вадим! Господь наш всегда в наших сердцах и к кому же уповать в тяжкие времена! И это все, о чем вы хотели попросить?
— Все, господин посол. Спасибо, что приняли меня. Желаю вам всего наилучшего.
— И вам тоже. Шолом, дорогой Вадим!..»
Шум шагов. Скрип двери. Николай остановил магнитофон.
— Это и все? — спросила девушка.
— Все, — мрачно сказал Марат.
— Ну, если нужно будет еще что-нибудь перевести, пользуйтесь услугами компании «Эль-Аль».
И она вернулась на свое место за стойку.
— Сукин сын! — вырвалось у Марата. — Вот же сукин сын! Крути-ка еще раз.
Они еще раз, приникнув к диктофону, прослушали пленку.
— Может — шифр? — предположил Николай.
— Чушь! — парировал Марат. — При такой конспирации ни одна система не может существовать. Просто разговор, и все. Дурацкий, но все же — просто разговор. И все. Зачем он ему был нужен?
— Давай спросим.
— Резонно…
Вадима они нашли на том месте, где стояла машина. Он раскрыл над собой зонтик и кутался в лацканы стильного своего пиджака.
— Зачем ты заходил к послу? — прямо спросил Марат.
— А разве на пленке этого нет?
— Не паясничай, устал я от твоих шуточек, сил нет! Ну?
— Но ведь вы сами хотели, чтобы я засветился в посольстве, разве нет? — серьезно, совершенно трезвым голосом спросил Вадим. — Иначе этот жирный араб не поверил бы вам. И вы это знали. Или чувствовали.
— А ты? Ты откуда это узнал?
— Тоже почувствовал. И с нашей стороны, согласитесь, Марат, это был очень сильный ход.
— Согласен. Но у нас без моего приказа не делается ничего! Понял?
— Поэтому вы и работаете так говенно, — нахально отрезал Вадим.
— Ну и сукин же ты сын, Вадим! — в который уж раз, но каждый раз как бы крещендо, повторил Марат. — Ну и сукин же сын!..
— Ну, а теперь мне дадут выпить? — спросил Вадим. — Неужели не заслужил?
Марат молча сунул ему стопку мелких долларов. Вадим начал протискиваться к бару.
— Смелый парень, — заметил Николай, глядя ему вслед. — Он прав, без этого финта араб бы тебе не поверил.
— Возможно. И даже почти наверняка, — согласился Марат.
— Тогда в чем проблема?
— В том, что завтра за ним прилетают кадры этого аль-Аббаса. И за грузом. А у нас ни груза нет, ни Вадима мы не можем сдать им.
— Что же делать?
— Думать надо. Хорошо надо думать. Ладно, придумаем что-нибудь, еще есть время… Кажется, наш рейс объявили? Оттаскивай этого засранца от стойки!..
Самолет рейсом «Рига-Москва» приземлился в Шереметьеве-2 рано утром, Вадим попросил Николая высадить его у Белорусского вокзала. Он проследил, как серая «семерка» исчезла в плотном потоке машин, проверил, не засветится ли какая-нибудь другая, и спустился в метро. Часа полтора мотался по всем линиям, выпрыгивая из вагона, когда поезд уже тронулся, и вскакивая в вагон в последнюю секунду, тоже почти на ходу. И только когда твердо убедился, что хвоста за ним нет, поехал на «Тургеневскую» и получил в окошечке «До востребования» Главпочтамта небольшую коробочку из Риги, высланную им же накануне на свое имя.
Все кассеты были на месте.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Уже второй день Александр Борисович Турецкий, старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, ездил в институт Осмоловского, как на работу. Собственно, это был не институт Осмоловского, а лишь часть научно-исследовательского комплекса, а институтом Осмоловского его называли в силу исключительности и мировой известности. На самом деле лаборатория Осмоловского занимала три этажа в пристройке к основному зданию, на каждом этаже было по комнате, а вверху, на третьем, — большая профессорская приемная и еще большая, метров в двести, лаборатория, тесно уставленная самыми разными приборами. Турецкому объясняли про спектрографы повышенной чувствительности, анализаторы, газоанализаторы, родоновые излучатели, осциллографы, — он понимающе кивал, но особенно в тонкости не вникал, потому что не в этой впечатляющей инженерии было то, что его интересовало.
За это время он стал в институте как бы своим человеком. Несмотря на синий халат лаборанта (белого по бедности в институте не нашлось), его принимали за стажера из какого-то другого НИИ, откуда часто приезжали за опытом к Осмоловскому.
Стажер — это была первая мысль Турецкого. Но он тут же ее отверг: за последние полгода стажеров в институте не было.
Новичок. Тоже мимо: давно уже никого на работу не принимали, даже пришлось уйти некоторым старым сотрудникам лаборатории, так как финансирование института, как и всей науки, резко сократилось.
Вместе с экспертами он еще раз осмотрел лабораторию и профессорскую, осмотр ничего не дал. В лаборатории ничего не пропало, ничего не было сломано, все находилось в идеальном порядке, которого беспощадно требовал от сотрудников профессор Осмоловский. Крошечную зацепку дала завхоз: она работала в институте лет двадцать и все в нем знала, как расположение кастрюль в своей кухне. Она обратила внимание, что в принтере старой конструкции, стоявшем на столе рядом с компьютером, куда она в то утро заложила целый валик гофрированной бумаги (внеся его, естественно, в книгу расходных материалов), от валика осталась лишь половина. И края были оторваны от руки, чего профессор никогда не делал: он аккуратно отрезал край ножницами, длинными, канцелярскими, которые всегда лежали тут же, на столике принтера.
Чтобы истратить целые полрулона бумаги на распечатку результатов опыта, нужно было внести в данные сколько-то байтов информации (что за байт, Турецкий только догадывался: количество), огромное количество — попросту пояснили ему. Для этого работать нужно было не менее трех-четырех часов. Осмоловский, правда, работал быстрее. Значит, заключил Турецкий, заказ к Осмоловскому поступил часа в два или чуть позже, так как до этого у него были занятия с аспирантами.
Запись результатов почти на половине рулона не могла быть объяснена сверхсложностью эксперимента, она могла диктоваться многоходовостью операций. Для профессора всегда важен был не результат, а процесс на всех его стадиях, поэтому он никогда не экономил машинное время. Сам же результат мог бы вместиться в несколько строк.
Завхоз подсказала и еще важную деталь. Недавно они получили двадцать дискет для компьютера. В наличии же оказалось только девятнадцать. В самом компьютере, на котором в тот день работал Осмоловский, дискеты не было. Значит, сделал вывод Турецкий, убийцы не только уничтожили распечатку, но забрали с собой и дискету. Зачем? Чтобы иметь подтверждение результатов анализа или чтобы замести следы?
Уборщица вспомнила, что в мусоре она не обнаружила ни бумаги (она собирала ее и сдавала в макулатуру), ни дискеты. Их вообще редко выбрасывали: либо хранили в архиве, если результаты имели значение для будущего, либо использовали повторно.
Сама не подозревая о том, уборщица подтвердила предположение Турецкого, что убийц было как минимум двое. Один был наверху в лаборатории профессора, а второй внизу — страховал входную дверь, чтобы никто не вошел. На этот вывод Турецкого навела ворчливая жалоба уборщицы о том, что испортили ее любимую швабру: кто-то молотком по ней постучал, что ли? Турецкий осмотрел древко и сразу понял, в чем дело. Швабру вставили в дверную скобу, кто-то снаружи пытался открыть дверь, и на полированном дереве остались характерные следы от фигурчатой медной ручки.
— Где вы нашли швабру — на своем месте? — спросил он.
— Какой на месте! — возмутилась она. — Валялась в углу! Взяли, попользовались, так поставьте куда следует, вот народ! — посетовала эта пожилая женщина, привыкшая к незыблемому порядку. — А, студенты, что с них возьмешь! А теперь я руки об зазубрины занозаю, — пожаловалась она.
