Ежи Эдигей - Это его дело
Подпоручик Шиманек снова отправился в Вёнзовную, к родителям погибшего. При жизни Зигмунт навещал их регулярно: приезжал каждую субботу и уезжал в понедельник рано утром, чтобы к шести или семи быть уже на стройке. В нерабочие субботы Стояновский приезжал в Вёнзовную еще в пятницу, днем.
Да, действительно, Зигмунт как-то раз сказал родителям, что дела на стройке у него идут хуже. Но старики не почувствовали, чтобы он проявлял по этому поводу особое беспокойство или тревогу. Правда, отметил, что не может понять причин снижения темпов работы и ему, вероятно, придется обратиться за помощью в НИИ, к ученым. И еще сказал, что неловко себя чувствует перед рабочими: от них требует полной отдачи, а их заработки, прежде довольно высокие, заметно снизились.
Поскольку родители не были специалистами в области строительства, сын не вдавался в под обности о возникших у него проблемах с выполнением плана. Но им все-таки запомнилось, что свои неудачи на работе он связывал с «чисто техническими трудностями».
Вторично пригласили в управление и Ирену Стояновскую. В своих показаниях она заявила, что муж никогда не посвящал ее в свои служебные дела, считая полной невеждой. В то же время она не скрыла, что именно в мае познакомилась с Марианом Залевским, а в июне их отношения приняли серьезный характер.
— А ваш муж знал об этом?
— Знал. Я не считала нужным делать из этого тайну. Напротив, во время наших частых ссор сама ему говорила, что я люблю другого, очень даже интересного мужчину. Этим я рассчитывала заставить его дать согласие на развод.
— Ну и как?
— Он сразу понял мой замысел и сказал: «Вот и прекрасно, теперь-то уж суд наверняка не даст тебе развода — нельзя получить развод по собственной вине». Я проконсультировалась у адвоката, и тот подтвердил.
— Скажите, тогда, в июне, вы впервые заговорили о разводе?
— Нет. Еще года за полтора до этого я поняла, что наш брак рано или поздно все равно распадется. Зигмунта не изменишь, а я не сумею к нему приспособиться. В то время между нами не было еще таких бурных скандалов, какие случались в последние месяцы. Внешне мы довольно долго производили впечатление вполне пристойной пары, и мне хотелось развестись спокойно, без излишнего шума, как и пристало культурным людям. Но когда я впервые заикнулась о разводе, Зигмунт ответил: «Не рассчитывай, развода я тебе ни за что не дам». И повторял это не раз. Потом наши отношения с каждым днем становились все хуже.
— Насколько нам известно, ваш муж вел довольно размеренный образ жизни. А скажите, в июне или, быть может, еще раньше — в мае в его поведении не произошло каких-нибудь резких, бросающихся в глаза перемен? — спросил поручик.
— Мне трудно ответить вам на это, я старалась как можно реже бывать дома. Но вообще-то мне кажется, Зигмунт, как и прежде, после работы сразу возвращался домой. Сам готовил себе что-нибудь на обед. Изредка ел в ресторане на Маршалковской, в Доме венгерской культуры или в столовой на Вспульной. А потом сидел дома, читал или смотрел телевизор.
— Никто его в тот период не посещал?
— Этого я не знаю. В последнее время у нас вообще никто не бывал. Да это и понятно…
— Никто ему не звонил?
— Ну ясно: когда вы шарили в нашей квартире, следы чего нетрудно было заметить, вы, конечно, обратили внимание, что телефон стоял в моей комнате… — съязвила зеленоокая красотка.
— Мы не шарили в вашей квартире, а производили обыск, — счел нужным уточнить поручик.
— Все равно, пусть обыск, — согласилась Стояновская. — Да, действительно — телефон стоит в моей комнате, и если я дома, то трубку всегда снимаю сама. Зигмунту звонили очень редко и только с работы.
— А друзья? Женщины? Ну хотя бы родственники?
— Из близких родственников у него только сестра во Франции и брат в Катовицах. От сестры приходили поздравительные открытки на праздники, а с братом муж не поддерживал никаких отношений. Лично я его даже не знала. За все три года нашей совместной жизни Зигмунту не звонила ни одна женщина. Женщины чуждались его еще больше, чем мужчины. Он действительно был странным человеком.
Через четыре дня лихорадочных поисков загадка наконец прояснилась. Януш Адамчик явился к поручику во дворец Мостовских.
— Я все выяснил, — начал он прямо с порога. — Снижение производительности оказалось вызванным необходимостью дольше, чем прежде, держать бетон в опалубке.
— Не совсем понимаю, — признался Чесельский, — объясните, пожалуйста, подробнее.
— Технология работ у нас такова: сначала сваривается обрешетка из металлического прута, потом ставится опалубка, а затем в нее заливается жидкий бетон, который застывает и затвердевает, или, говоря техническим языком, «схватывается». После того как бетон схватился, опалубку снимают. Прежде ее изготовляли просто из досок. Теперь, в целях экономии древесины, применяются специальные формы многократного пользования. Вы, вероятно, видели, как бетонируется, скажем, фундамент здания?
— Конечно. Снизу торчат металлические пруты, которые заливаются цементом.
— Не цементом, а бетоном, то есть цементом, смешанным в определенной пропорции с водой и щебнем.
— Ну, пусть бетоном, — согласился поручик.
— При использовании быстродействующих цементов процесс схватывания бетона происходит самое большее за три дня. А у нас оказалось, что этот процесс пришлось продлить до пяти, а то и шести суток, чем и обусловилось снижение производительности.
— А почему этого не случилось в других бригадах?
— Тоже случилось. Но поскольку они работали значительно медленнее, у них это не было так заметно. Потерю времени у себя они компенсировали ускорением различных подготовительных или земляных работ. Иное дело — у Зигмунта, где все и без того было отлажено до предела. У него задержка со снятием опалубки неизбежно приводила к удлинению сроков всего цикла работ по возведению опор.
— И чем же вы объясняете увеличение сроков затвердевания бетона?
— Без специальных лабораторных исследований ответить на этот вопрос трудно. Но как практик, могу предположить, что на каком-то из цементных заводов, стремясь улучшить свои производственные показатели, выпустили цемент более низкого качества. Не быстро, а медленно твердеющий. Могло случиться, что партия такого цемента попала на наш бетонный завод. Цемент мы получаем с нескольких заводов. В принципе качество его должно быть одинаковым. Но на практике, к сожалению, получается не всегда так. Хотя маркировка на всех мешках одинаковая, но один завод работает добросовестно, а другой гонит количество, не обращая внимания на качество. Ему наплевать, что для нас, строителей, это создает потом массу трудностей.
— А чем вы объясняете, что сейчас планы у вас снова стали значительно перевыполняться?
— Да просто тем, что мы, вероятно, использовали весь цемент низкого качества и снова работаем на хорошем, отвечающем требованиям, установленным для соответствующей марки. Естественно, производительность во всех трех бригадах сразу и подскочила. Причем та бригада, которой прежде руководил Стояновский, как была передовой, так, сохранив прежнюю высокую организацию труда, и осталась лучшей. Две другие бригады, помаявшись на плохом бетоне, научились эффективнее работать на других видах операций технологического цикла, и при хорошем бетоне это дает им теперь возможность существенно перевыполнять план. А поскольку все это повлекло за собой рост зарплаты, рабочие теперь стараются сохранять прежний высокий уровень.
Проводив инженера, подпоручик Шиманек коротко подвел итог: наша новая версия лопнула, мы остались опять в дураках.
К сожалению, это была правда. Следствие снова зашло в тупик.
Происшествие в кафе
Зазвонил телефон. Чесельский снял трубку и услышал низкий, чуть хрипловатый голос:
— Попросите, пожалуйста, поручика Чесельского.
— Я вас слушаю.
— Говорит Ирена Стояновская.
— Да, слушаю.
— У меня важное сообщение.
— Вы можете зайти к нам? Пропуск я вам закажу.
— Мне бы не хотелось: за мной, по-моему, следят…
— Понятно.
— Давайте лучше встретимся вечером где-нибудь в городе.
— Хорошо. Где?
— Кафе «Под курантами» вас устроит? Вы знаете, где это: на углу Вильчей и Маршалковской.
— В котором часу?
— В семь часов вечера, сегодня. Вы сможете?
— Договорились.
— Итак, до семи. — Стояновская повесила трубку.
Был такой период, когда кафе «Под курантами» считалось самым фешенебельным в поднимавшейся из руин послевоенной Варшаве. Его посещали министры, известные писатели, профессура расположенного поблизости Политехнического института. Позже эта «элита» оказалась вытесненной представителями черной биржи. И не какой-нибудь там мелюзгой, мелкими фарцовщиками и менялами, а «китами», воротилами черной биржи. Франтоватые, с иголочки одетые господа каждый день неизменно в одиннадцать часов утра устанавливали здесь курс доллара и другой твердой валюты, определяли стоимость золотой двадцатидолларовой монеты и так называемой «свинки», то есть старого царского червонца. Случалось, от столика к столику здесь перекочевывали миллионы. Обмен, конечно, шел безналичный. Все эти господа отлично друг друга знали, и слово партнера служило достаточной гарантией для другой «высокой договаривающейся» стороны. Здесь даже не мыслилось, чтобы кто-то кого-то обманул или нарушил срок. Ибо тогда просто происходил «несчастный» случай, и чей-то труп плыл вниз по Висле, или же какой-то прохожий попадал, скажем, под грузовик или поезд на нерегулируемом железнодорожном переезде.
