Валерий Исхаков - Жизнь ни о чем
Возможно, он был вполне искренен, мне же всегда казалось, что охота для него была лишь средством, чтобы доказать всем, и в первую очередь самому себе, что он все тот же прежний Милиционер Платонов.
Так прозвали его в нашем районе еще в те годы, когда он был рядовым, но, видимо, незаурядным постовым. По крайней мере имя Милиционер Платонов стало одним из трех-четырех нарицательных имен, известных практически всему району: Директор (домостроительного комбината) Бугаев, Первый Секретарь (райкома партии) Огородников, Военком Власов — и Милиционер Платонов, единственный не начальник, рядовой, обычный милиционер, каких было в районе десятки. Было, надо полагать, в нем что-то особенное, выделяющее из общего ряда, может быть, даже пугающее, если мамаши в районе пугали разошедшихся отпрысков не просто милиционером, как везде, а конкретно Милиционером Платоновым. И меня самого однажды, когда я нашалил на улице — то ли стекло мячом разбил, то ли на рябину забрался ради мелких красных горьковатых ягод, — меня проходящая мимо старая ведьма пугала Милиционером Платоновым и, когда я в ответ захохотал, чуть не прибила железной клюкой. Я прыгал перед нею, показывал ей язык, корчил рожи, однако вдруг каким-то сверхъестественным чутьем уловил приближение серьезной опасности, оглянулся и увидел приближающегося в сумерках отца. Он шел необыкновенно ровным, строевым шагом, хоть по секундомеру проверяй, ровно столько, сколько положено по уставу, шагов в минуту, четко впечатывая подошвы юфтевых сапог в асфальт, металлические подковки при этом чуть слышно позвякивали, лица его и мелких деталей мундира, всех этих кантов, выпушек, петличек, пуговичек в сумерках было не различить, он казался словно вырезанным из одного куска, вырубленным из темного камня. Командор, ну настоящий Командор, как мне теперь, из настоящего, представляется, тогда же мне некогда было предаваться литературным ассоциациям, я позорно бежал, удрал с поля боя, предоставив объясняться с отцом старой ведьме, которая, как мне теперь вспоминается, тоже слегка струхнула, вообразив, должно быть, что ненароком наколдовала, накликала явление Милиционера Платонова, во всяком случае, помнится, она переложила свою клюку из правой руки в левую и истово перекрестилась, а потом (ей-богу, не вру!) перекрестила меня, убегающего, видимо, в душе не желая мне зла…
Так что вполне возможно, мой отец и на новом поприще хотел стать не просто охотником, но Охотником Платоновым, образцом, эталоном охотника, доказать, что он как охотник не хуже самого себя — милиционера, что руки и ноги у него по-прежнему крепкие, а глаз — верный. В стремлении доказать это отец не замечал, что не только он сам, но и его верный Трезор дряхлеет буквально на глазах и уже не так стремительно бросается к двери, стоит отцу взять в руки футляр с ружьем и ягдташ; он полагал, что легавая собака должна работать в розыске до смертного часа, и, умирая, завещал бедную собаку мне вместе с дорогим ружьем и прочим отменного качества охотничьим снаряжением.
Однако в день похорон отца Трезор, учуяв, видимо, что его ожидает перемена участи, а может быть, сверхъестественным собачьим чутьем уловив, что мне по возвращении домой будет не до возни с собакой, неожиданно отказался повиноваться и демонстративно улегся в ногах у матери, на коврике перед телевизором, и на поседевшей морде у него было написано, что он тоже постиг наконец, в чем заключалось его истинное призвание, и даже под страхом живодерни не уйдет со своего законного места. Когда же я, смирившись, нагнулся, чтобы погладить его на прощание, он лизнул мне руку и посмотрел на меня так, словно хотел поблагодарить за то, что я наконец ухожу.
Часто мне потом вспоминался этот благодарный взгляд…
4Прошлое кусает не больно. Даже и не кусает, а только пытается укусить. Пытается каждый раз, когда вспоминаешь что-нибудь болезненное, неприятное, горькое, что и хотел бы забыть, да не получается, потому что память устроена дурацким образом: приятное покрывается со временем розовым полупрозрачным флером, сквозь который проглядывают лишь общие очертания, а значимых деталей, из которых, собственно, и складывалось приятное, сколько ни старайся, не разглядеть. А вот неприятное и отвратительное словно на меди вырезано острым резцом — каждая черточка, каждый волосок видны, и если только позволить неприятному воспоминанию захватить тебя целиком, оно, пожалуй, способно укусить, причинить настоящую боль, почти столь же сильную, как тогда, когда неприятность еще не была воспоминанием.
Но все же само, без твоей на то воли прошлое укусить не может. Старая собака прикована цепью к своей конуре — и если есть в тебе капля здравого смысла, ты просто не станешь подходить слишком близко и проверять крепость цепи и остроту ее зубов. Она ведь хитрая — старая собака. Не лает попусту, как сделала бы молодая и глупая, не предупреждает, а сидит до поры до времени в конуре и ждет, когда ты подойдешь слишком близко…
— Не бойся! — запоздало крикнул мне Сашка Морозов.
А я уже испугался. Овчарка выскочила из конуры неожиданно тихо, без лая и без ворчания, и, гремя цепью, подскочила ко мне и вцепилась в руку. Прямо как настоящий пограничный пес, про которого я читал в детской книжке. Вцепилась в правую руку и держит. И смотрит при этом мне в глаза, караулит каждое мое движение — вдруг я вздумаю выхватить нож или пистолет левой рукой. Тогда умная собака мгновенно отпустит мою правую руку и вцепится в левую.
Нет у меня никакого пистолета, дура! Нож есть — обычный, перочинный, с двумя лезвиями, но не для того, чтобы собак резать: я им палки строгаю и в ножички с Сашкой играю. А пистолет у моего отца есть, у Милиционера Платонова, он, если узнает, что ты меня укусила, придет с пистолетом и пристрелит тебя, чтобы знала, дура, кого можно кусать, а кого нет.
— Нельзя, Фаза, нельзя! — приказал Сашка.
И овчарка нехотя отпустила мою руку.
Потом мы с этой Фазой подружились, и когда Сашка брал ее на озеро, она всегда устраивалась в лодке у меня в ногах. Но мне почему-то казалось, что она помнит, как сжимала челюсти вокруг моего запястья, и знает, что я тоже помню об этом. Ну и что? У людей тоже часто так бывает: кто-то кого-то обидел, потом вроде бы все забылось, и дружат крепко, а все равно воспоминание о давней обиде живет в обоих, в обидевшем и обиженном, и им крупно повезет, если у них не будет повода его освежить.
Нам с Фазой в этом смысле повезло. Мы не обижали больше друг друга, и я даже спас ее, вытащил из горла застрявшую кость, делал ей уколы, когда она заболела, и в конце концов вместе с Сашкой мы ее увезли на лодке на тот берег пруда и там похоронили, так что в памяти у меня о нашей уже как бы общей собаке больше осталось хорошего, чем плохого. Тем более что я всегда мечтал завести собаку, но отец мне бы этого не позволил, до Трезора у него никогда собак не было, и он их не любил, и я Сашке страшно завидовал, что он живет не в городской квартире, а в частном доме, недалеко от пруда, и что он может хоть трех собак держать на дворе, в конуре — было бы чем кормить. И даже мечтал — мы вместе с Сашкой мечтали, — что оставим от Фазы одного щенка и он будет мой: я буду его кормить и гулять с ним после школы, а жить он будет у Сашки вместе с Фазой.
Эта мечта, как и вообще все мечты, не то чтобы не исполнилась, но исполнилась на иной, более прозаичный лад. Когда Фаза начала стареть и стало ясно, что щенки у нее уже в последний раз, Сашкины родители решили оставить одного щенка для себя, чтобы сторожил двор, когда умрет Фаза. Выбрали самого большого, назвали его Вольтом (отец у Сашки был электриком на заводе, оттого и клички такие: поросята у них были Плюс и Минус), и мы с Сашкой построили для него новую просторную конуру, но почему-то мне уже не хотелось считать Вольта моей собакой, и мы с ним не подружились. И что с ним впоследствии стало, когда на месте частных домов стали строить двенадцатиэтажки и Сашкиным родителям дали квартиру в другом районе, я совершенно не помню. А как умирала Фаза, как мы ее хоронили, как выпили с Сашкой вдвоем на ее могиле — помню до сих пор.
И хотя имени Фазы нет в данном мне Игорем Степановичем списке, как-то так вполне естественно вышло, что она оказалась в моих вынужденных воспоминаниях под первым номером. И это правильно и справедливо, потому что, если бы не Фаза, мы с Сашкой, возможно, так бы и остались просто одноклассниками, но не стали бы близкими друзьями, и вокруг нас не сгруппировались остальные — вся наша не разлей вода компания, которой отчего-то нынче так сильно заинтересовался могущественный холдинг. Так что Фаза вполне заслужила свое место в этих записках, и я ее отсюда не вычеркну.
Однако главную роль в формировании нашей компании следует по справедливости отдать не Фазе, а предмету неодушевленному — моторной лодке, принадлежавшей Сашкиной матери.
