Ольга Лаврова - Подпасок с огурцом
— Мне не дочка наговорила. Инспектор МУРа. Он разыскал в Ленинграде Полунова. Улавливаешь? — злорадно спрашивает Альберт.
Пауза. Боборыкину уже не до того, чтобы сохранять лицо. Он оценивает ситуацию чисто практически — и приободряется.
— Не напугал. Пусть твой инспектор вместе с Полуновым тоже катятся подальше. Пусть он попробует со своими сказками забрать у меня хоть один холст! Срок давности, Альбертик, до того истек, что весь вытек. Думай лучше о себе.
— Ай нет! Коли дойдет до суда, я тебя утоплю по уши. На то есть «золотой период» Фаберже. Забыл, тестюшка? А за него полагается с конфискацией.
— Надеюсь, хоть это мы не будем обсуждать при Музе? — пробует Боборыкин остановить Альберта.
— Решил пощадить ее чувства? Не поздно ли? — Альберта сейчас остановить нельзя. — Сожалею, Муза, еще одно разочарование. В нашем семейном бюджете была хорошенькая доходная статья — «взлет Фаберже». Лил его Ким, сбывал я, а папочка ставил клеймо. Всегда собственноручно. Он запасливый, папочка, чего только не нахапал, по жизни шагая. За что ему и причиталось шестьдесят процентов барыша, мне — двадцать пять, а Киму, соответственно, — пятнадцать.
Кажется, сказано все. Но следует еще один удар, и наносит его Муза:
— Самое смешное, — говорит она медленно, — что Ким, кажется, пошел с повинной. Я теперь поняла, про что он говорил.
— Ай да Ким! — восклицает Альберт, почти с восхищением.
* * *Ким исповедуется Скопину:
— И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клеймом, другого без клейма — и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос… считают недостижимым идеалом… Почему, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым — Фаберже восторгаются, а Фалеева как такового снисходительно похваливают — и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят — завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло… Но нет, даже Муза не принимает меня всерьез!.. нужен «автограф» Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете?
— Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходимостью прикрываться чужим именем. Так?
— Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам.
— Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоутверждения.
— Способ верный, — продолжает Ким. — Будут собраны произведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официально установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником!
— Вы знаете, кому были проданы ваши произведения?
— Здесь все перечислено, — Ким кладет на стол листок.
— А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными?
— Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувствовал, что способен на большее…
— Примерно тогда у них и появилась книга «Искусство Фаберже»?
— Не скажу, не уверен.
— Но вы ею пользовались?
— Естественно.
— Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библиотечная печать или надпись, повреждение?
— Как будто нет. Ее берегут.
— Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим.
Ким по-детски приоткрывает рот.
— Разве меня… разве не задержат?
— Полагаю, пока это не обязательно.
* * *У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза:
— Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы — пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное — доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? — Она оборачивается к Альберту. — А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?!
— Скука заела.
— О-ох… славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится…
— Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И — дети. Дети, Муза. Дети!
— Я не виновата, что их нет! — вскрикивает Муза.
— Не верю и никогда не верил. Чтоб ты — да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и K°. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пересохнуть, простудиться… Пропади они пропадом!
Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина.
— Папа… что же будет?
— При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне.
— А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже!
— Тебя честно предупреждали.
— Куда честней! Ох, батюшки! — уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза. — Вас заберут, так я даже не знаю, где что лежит. У каждого подлеца своя заначка! Вы обо мне не думаете, а вам еще Муза ой как понадобится! Адвокатов запросите, передач запросите. С девицами он по ресторанам бегал! — наскакивает она на Альберта. — На казенных харчах девиц забудешь, жену вспомнишь… Ну за что, за что мне это? Я же ничего не знала! Ни в чем не участвовала!
— Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто.
— Но не до такой же степени! Не до такой же!..
* * *Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смотрит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение.
— Опасность надо оценивать без паники, — успокаивает себя и Музу Боборыкин. — Судя по вопросам следователя, твердых улик пока нет, только зацепка про Плющевский музей. О том же свидетельствует приватный разговор инспектора с Альбертом. Это ход, рассчитанный на психологический эффект. Когда человека есть основания брать, его берут без выкрутасов. — Он поглядывает на Альберта, надеясь втянуть его в беседу.
— Но Ким, папа, Ким!
— А верно ли ты истолковала? При всей его эксцентричности столь парадоксальный и смелый шаг… Он ведь говорил бессвязно, а ты слушала невнимательно?
— Вовсе не слушала, решила, пьяный.
— Между прочим, наиболее естественный вариант.
— Ох, если бы действительно… Если бы это миновало, и больше никогда, никогда!.. Папа! Алик!.. Алик, я согласна простить, забыть. Сейчас неподходящий момент сводить счеты. Помиритесь и подумайте в две головы, что делать.
— Муза права, Альберт. Пора внять голосу разума. Со своей стороны я готов… я готов первый…
Он приближается к Альберту и протягивает руку. Альберт закрывает глаза.
— Ну Алик!
Оба стоят над ним в ожидании.
— Альберт, конечно, внял бы голосу разума. Но, оказывается, жив еще блокадный мальчишка Алька с Литейного. Сегодня они во мне сцепились, и Алька взял верх. — Он поднимается и отходит в дальний конец комнаты. — А с точки зрения того Альки, ты — гад, каких надо душить! Мертвые между нами.
— Алик, — всхлипывает Муза, — я понимаю… но могилы уже мохом поросли… Лично тебе папа ничего не причинил плохого.
— Есть могилы, которые мохом не порастают, — глухо произносит Альберт. — А лично мне… кто знает. Я пришел сюда когда-то шустрый, голодный и нахальный. Но я был человек и жил радостно, вспомни… До сих пор я шустрый и голодный, но радость я здесь потерял. Я больше не радуюсь. Веселюсь. Изо всех сил веселюсь, иначе в этом доме сбесишься!
— Алик, умоляю, все же гибнет!
Муза плачет навзрыд, и с проблеском теплоты Альберт кладет руку на ее плечо.
— Пойми, Муза… видно, человеку не уйти от того, что в нем есть человеческого. Душа гаснет и твердеет, сжимается — сжимается до зернышка, и это зернышко — Алька с Литейного… У каждого есть предел. Ким дошел до своего предела и взорвался. Твой папаша, какой бы он ни был, не задушит тебя даже ради Рафаэля. Вот так же я не могу задушить Альку. Это предел сжатия… Я почти с надеждой жду, когда раздастся звонок в дверь. «Кто?» — «Милиция»… Сыщик рассчитал свой ход правильно. Пусть приходят, пусть забирают.
* * *Провинциальный город. Провинциальный домик. Вечер. Заснеженный палисадник. Луна. В тени крыльца постукивает ногой об ногу, дрогнет Цветков. Завидя приближающегося кочегара, обрадованно выступает навстречу.
— Здравствуй.
— Здорово, — удивляется кочегар.
— Я стучал-стучал… Маруси, видно, нет?
![Сергей Бетев - Без права на поражение [сборник]](/uploads/posts/books/242828/242828.jpg)