Джозеф Уэмбо - Новые центурионы
– Станешь, обязательно станешь, напарник, – заверил Кильвинский. – Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.
В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде, чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.
– Не привык носить в жару такую теплую одежду, – улыбнулся он Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.
– Привыкнешь еще, – ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить внизу свои длинные ноги.
Гус закрепил в держателе свежую «горячую простыню» и, чтобы не забыть, написал на обложке блокнота свои позывные, «З-А-99». Странно, подумал он.
Странно и непривычно. Теперь я – «З-А-99». Сплошной нечет. Он слышал, как бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует.
Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.
– Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.
– О'кей.
– Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо само собой настроится на нашу волну.
– Ясно.
– Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на улицах асфальтовых джунглей? – театрально спросил Кильвинский.
– Готов, – улыбнулся Гус.
– Вот и хорошо, малыш, – засмеялся Кильвинский. – Малость поджилки трясутся?
– Да.
– Отлично. Так тебе и полагается.
Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В машине попахивало блевотиной.
– Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? – спросил Кильвинский.
– Еще бы.
– Почти все здешние жители – негры. Встречаются, правда, и белые, и мексиканцы. Но главным образом – негры. Много негров – много преступлений.
Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные все. Рядом – Ньютон-стрит. Наши негры – негры восточной сторонки. Если они обзаводятся деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем, будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня учиться. Ветераны вроде меня любят слушать собственную болтовню. К философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.
– А сколько времени вы в полиции? – спросил Гус, поглядев на три полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по меньшей мере пятнадцать лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым в обрамлении седых волос и в очках. И, пожалуй, форму он еще тоже не потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.
– В декабре двадцать лет будет, – ответил Кильвинский.
– Собираетесь увольняться?
– Еще не решил.
Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он увидел одноэтажное беленое каркасное здание, надпись от руки на нем гласила:
«Иудейский Лев и Царство Христианской церкви». В том же квартале находилась и «Баптистская церковь Святого Спасителя», а через минуту глазам предстала «Сердечно приветствующая проходящего Миссионерская баптистская церковь». Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах, Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью, придя домой, рассказать о них Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.
– Ну и жарища, – сказал он, отирая ладонью пот со лба.
– Носить этот колпак в машине совсем не обязательно, – сказал Кильвинский. – Вот когда выйдешь из нее – другое дело.
– Ох, – только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. – Я и забыл, что она у меня на голове.
Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под нос, разъезжая по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно и осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал со скоростью пятнадцать миль в час.
– К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, – произнес Гус, оттянув рукава с липких рук.
– Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, – сказал Кильвинский.
– Почему?
– Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные рукава как-то солидней.
– Он держал речь перед нашим выпуском, – сказал Гус, вспоминая прекрасный английский своего теперешнего начальника и его блестящие ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в тот день среди публики.
– Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, – сказал Кильвинский.
– Говорят, он очень строг.
– Кальвинист. Знаешь, что это такое?
– Пуританин?
– Он называет себя католиком, но я говорю, что он кальвинист. Он не станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.
– Правда? – спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.
– Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, – сказал Кильвинский.
– Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.
– Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.
Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус. Говорит рассеянно, будто тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его обществе было бы не по себе.
Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар, и Гус стал следить за ним, изучая, как тот гибко поводит плечами, как свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его шаг.
Кильвинский заметил:
– Здорово идет. Настоящий щеголь.
И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо всех людях. На этой работе уже через несколько лет он мог бы научиться неплохо в них разбираться.
Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из головы у Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами. Интересно, как бы ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И без висящего сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок и синий мундир не произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав себя за то, что поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том, что клятву эту он давал не впервые, однако страх, или, скорее, предчувствие страха, не отпускал, нервно урчал желудок, влажнели руки, сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего он взял, что в нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?
А что, если окажет сопротивление при аресте какой-нибудь бугай, вроде Кильвинского? Гус задумался. Как же я смогу его задержать? Ему было о чем порасспросить напарника, но расспрашивать Кильвинского он постеснялся. С кем помельче было бы куда проще. А теперь и вовсе сомнительно, что настоящего приятеля он найдет себе среди этих людей в униформе. В их обществе он чувствовал себя мальчишкой. Возможно, он допустил ошибку.
Возможно, подумал он, ему никогда не стать одним из них. Они кажутся такими сильными и уверенными в себе. И повидали немало. Но, может, это лишь бравада? Может, и так.
Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего до сих пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы того же Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке оказались тут неважным подспорьем. И почему ему не хватает смелости поговорить откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью, лежал в темноте рядом с ней, но наедине со своими мыслями, и молился, чтобы у него достало отваги на честный разговор, но отваги всякий раз недоставало, и про то, что он трус и сам знает об этом, не знал, кроме него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке – и кому какое дело, трус он или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физ-подготовке, но стоило кому-то на тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило и уже можно было из него веревки вить. В чем причина? Однажды, когда его поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват – именно так, как и показывал им Рэндольф. Уомсли рассвирепел. Стоило Гусу глянуть ему в глаза, как страх вернулся, сила ушла, и Уомсли легко уложил его наземь. Он сделал это с такой злобой и яростью, что Гус даже не сопротивлялся, хотя знал, что он сильней Уомсли и куда проворнее. Ничего не попишешь: неспособность подчинять себе свое тело была следствием его трусости.
