Богомил Райнов - Инспектор и ночь
— Поверьте, ничего между нами не было… Как вы вообще можете допускать… Но Том заставлял меня водить его за нос. Понимаете, из-за денег… Тому нужны были деньги, и он заставлял меня брать у него… Два раза я посылала Маринова за конфетами или за коньяком — и брала… Я думала — он ничего не замечает… У него было много денег, а я брала понемножку…
Рассказывая, Жанна все норовит взглянуть на Тома, но в глазах ее уже страх, а не призыв о помощи. Однако Том куда-то улизнул.
— И вот однажды… в тот самый день… он позвал меня вечером к себе и сказал, что ему все известно… что я — воровка… что он сообщит в милицию, если я не перестану упрямиться, что у него серьезные намерения, что он мне купит меховое пальто, что будет носить меня на руках и так далее. Что я или останусь у него, или прямо угожу в милицию… Но я приготовилась к этому заранее — плеснула ему в рюмку из пузырька, чтобы он скорей заснул…
Жанна молчит, словно до нее лишь сейчас доходит весь смысл ее поступка.
— И он заснул. И надолго заснул. А кто вам дал цианистый калий?
— Цианистый калий?! — Жанна меняется в лице. — Что вы! Это было снотворное. Том сказал, что снотворное…
— Том все может сказать… На суде никто не станет интересоваться, что именно сказал Том.
— Том утверждал, что это снотворное, — повторяет настойчиво Жанна. — Маринов бубнил то о шелке, то о мехах, то о милиции. Но вдруг скрючился, покрылся потом, побледнел и замолчал… И сказал, что ему очень плохо.
— Надо же! Его угощают цианистым калием, а он жалуется…
— Позже он встал и велел мне уходить… И проводил через зимний сад. Он всегда, когда у него бывали гости, выводил их через зимний сад, чтобы соседи не видели…
— А где пузырек?
— В саду… В кустах… Я выбросила его.
— Ох, уж эти женщины! — вздыхаю я. — Выберут самое потайное место!
Магнитофон умолкает наконец.
— Уф, никогда еще не танцевал так долго… и так хорошо, — вытираю я пот.
Подхватив под руку Жанну, пробиваюсь к выводу.
— Куда? — хватает меня за рукав лохматый именинник, встречающий новую партию гостей. — Веселье только начинается.
— Схожу за цветами, — отвечаю я. — Неудобно… С пустыми руками…
— Брось цветы… Тут полно цветов. И все в нейлоновых чулках. Принеси-ка лучше коньяк. А то весь вылакали, черти.
— Будет и коньяк, — щедро обещаю я. — Веселье только начинается.
Увлекая за собой Жанну, я стремглав скатываюсь по лестнице.
Напрасная спешка. Том внизу — дежурит у подъезда. Мы транзитом минуем его неприкаянную фигуру. Жанна поворачивает голову — хочет взглядом что-то сказать на прощанье, но я вовремя дергаю ее за руку.
На улицах ни души. Только ветер и дождь. Мы с Жанной шагаем по мокрым тротуарам, всматриваясь в свои тени. Тени постепенно становятся длинней. Затем все короче и короче, пока не исчезают за спиной. А потом снова выскакивают и опять начинают расти. Шаги глухо отдаются во мраке. И, не поворачивая головы, я чувствую, что Том тащится за нами. Остановившись на углу, круто поворачиваюсь.
— Слушай, детка! Ты что — решил перенять у меня ремесло? Тогда позволь дать тебе совет: не делай этого по-идиотски. Следишь за кем-нибудь — следи издалека, а не наступай на пятки.
— Я не слежу… Я жду, когда вы отпустите Жанну и мы сможем пойти домой.
— Ах да, молодая семья. А в загсе вы расписались?
— Распишемся…
— Когда? После дождика в четверг? Ну ладно, сматывайся, некогда!
— Жанна! — взывает студент, многозначительно глядя на девушку.
— Что Жанна? Не видишь — конец браку. Завтра начинается следствие. Марш и без разговоров.
Идем дальше. На этот раз шагов третьего не слышно. Жанна в каком-то оцепенении шагает рядом со мной, как автомат. Глядя на тени, которые то исчезают, то появляются у наших ног, я размышляю над монологом Жанны, а на душе у меня так тяжело, будто я уже веду девушку в камеру.
— Сегодня без зонтика, — говорю я, глядя на ее мокрое от дождя лицо.
— Забыла… Я вообще сегодня не в себе…
— Давно уже, надо думать, не в себе, если впуталась в эту историю…
— Что же теперь будет? — шепчет девушка, словно обращаясь к самой себе.
— Уместный вопрос. Жаль только, что ты задаешь его так поздно, — кисло замечаю я.
Потом, взглянув на девушку, смягчаюсь.
— Что будет? Не знаю. Поживем — увидим.
Я хочу добавить, что утро вечера мудреней, но мы подходим к ее дому, и древняя сентенция остается при мне.
Медленно пройдя по мощеной аллее, входим в прихожую и спускаемся в подвал.
— Так вот, без шуток, — говорю я, останавливаясь перед дверью тети Кати. — Отсюда пока что ни на шаг. С этой минуты считай себя под домашним арестом.
Кто-то проходит у нас за спиной и, услышав последнюю фразу, останавливается в нерешительности.
— Жанна? Какой арест?
— А, товарищ Славов, — поворачиваюсь я. — Вот кто нам поможет. Ваша знакомая находится, как вы слышали, под домашним арестом. Я просил бы вас проследить, чтобы она не выходила из дому.
— У меня нет опыта в подобных делах… — буркает инженер и с тревогой посматривает на нас.
— Не беда. И я, когда был маленький, ничего не понимал в убийствах.
И поднимаюсь наверх. На последней ступеньке останавливаюсь и прислушиваюсь. Инженер озабоченно расспрашивает девушку. Жанна что-то лепечет в ответ. И внезапно заливается плачем. Голос инженера успокаивает: «Не надо. Все уладится, вот увидишь!» А рыдания продолжаются. Хорошо, что меня там нет.
* * *
Вот и дожили до утра. Хотя бы для того, чтобы установить: утро не всегда мудренее вечера. Зато сырее и холоднее. Тяжелые потоки воды хлещут в окно нашего кабинета. Такое впечатление, что тебя вмонтировали в Ниагарский водопад.
Сидя за столом с сигаретой в зубах и s лихо сдвинутой на затылок шляпе, я жду, когда машина придет в движение. Это произойдет не раньше восьми. Значит, у меня есть еще четверть часа, чтобы просмотреть газету. Вы читали Хемингуэя? Я три дня газет не читал, а она мне — Хемингуэя!
Ты, моя девочка, не единственная, кто знает что-то о чистом и светлом. У меня, между прочим, тоже есть воспоминания на эту тему, только связанные не с Хемингуэем, а с летним дансингом на берегу. Это был каш последний вечер. Мы сидели на террасе ресторана, а внизу рокотало море. Мы подождали, пока подойдет официант, потом подождали, пока он принесет вино, и все молчали, хотя ждать уже было нечего.
— Ты наговорила мне кучу вещей, — замечаю я наконец. — В том числе, должно быть, много правильного. Но не ответила на мой вопрос.
Она с укором смотрит на меня.
— Ответила…
Да, поцеловала… Но в ответе, не сформулированном в словах, всегда есть какая-то недоговоренность. По крайней мере для инспектора.
— Значит, вопрос решен? — настаиваю я.
— Ты сам должен его решить. И не сразу. Ты поймешь, когда. Так часто все начинается хорошо, а кончается очень плохо. Поэтому просто боишься всего, что начинается хорошо.
— Фатализм и суеверие, — бросаю я. — Религиозные предрассудки. Роль судьбы в древнегреческой трагедии.
Она улыбается. Улыбка получается немножко грустной.
— Давай лучше потанцуем.
Все-таки танцуем — горькая чаша не минует меня. Мелодия та же, море все так же шумит где-то в темноте.
И я переминаюсь с ноги на ногу. К счастью, я вскоре забываю, что делаю, и смотрю, смотрю в поднятые на меня глаза.
— Значит, в один прекрасный день я выхожу у вас на станции и застаю тебя готовой, да?
— Готовой? Как? В смысле туалетов?
— Психологически. И нечего размышлять о вещах, которые начинаются хорошо, а кончаются плохо, ясно?
Она смотрит поверх моего плеча, я на нее, и мы танцуем в желто-зеленом свете дансинга.
Потом, когда мы расстаемся, я, начисто оглупев, говорю:
— Оставь мне что-нибудь на память. Фотографию, — прошу я. — Ту, что у тебя в сумочке.
— Милиции, — вздыхает она, — все известно.
И протягивает карточку.
Карточка и мелодия — это совсем не мало для того, чтобы удержать воспоминания. Мне — достаточно.
Восемь с минутами. Поднимаю трубку и набираю номер.
— Что? Все еще не приходил? Ну и дисциплина… Ах, болен… Хорошо, что вы хотя бы догадались мне об этом сообщить.
Ну, раз судебные медики стали болеть, значит, мы явно изнежились…
В дверь стучат. Входит лейтенант, Протягивает папку с материалами.
— А сведения о цианистом калии?
— Пока еще не приносили.
Лейтенант смотрит на меня — ждет, вероятно, какой-нибудь шутки, но мне сейчас вовсе не до экспромтов. Он, поняв это, выходит.
Рассматриваю фотографии. Покойник во всех ракурсах. Много здесь недостает из жизни. Но Жанна фигурирует в папке. Держу в руках фотографию, сделанную, вероятно, год назад. Совсем молодое и чистое лицо. Ни помады, ни модной прически. Миловидна, не вызывающа. Юная девушка… судьба которой может быть исковеркана из-за мертвого подлеца. Ну, что ты скажешь, инспектор? А что говорил старик? «Пиши-ка самоубийство». И правильно — пиши самоубийство. И, что называется, дело с концом. От этого никто не пострадает. Кроме принципа. Но то принцип, а то — живой человек…
