В. ван Эмландт - Коварный лед
— Сам ты растяпа, — отозвался он добродушно. — Каждый порядочный агент сразу же опознал бы вещественное доказательство, когда брал его с камина у фройляйн Мигль. Ну, довольно об этом… Между прочим, теперь для нас еще более важно переговорить с фройляйн. Портрет Фрюкберга в ее несессере, оберточная бумага от исчезнувшей коробки, и, наконец, она сама болтается где-то в бурю, под дождем…
— А это фотография Фрюкберга?
— По крайней мере так уверяет Фидлер.
— Но тогда…
— Тсс!
Повернувшись ухом к входной двери, Ван Хаутем знаком велел помощнику замолчать. Очевидно, кого-то впускали в парадное. В ночной тишине голоса можно было различить даже здесь, в конце гулкого коридора. Ван Хохфелдт и Рулофс. Без четверти два. Немного погодя они оба вошли в комнату: скульптор — чуть пошатываясь, но, впрочем, в возбужденном, жизнерадостном настроении; Ван Хохфелдт — едва удерживая приступ смеха при воспоминании о занятных рассказах свидетелей и своеобразной обстановке, в которой подчас проводились допросы. Ван Хаутем бросил вопросительный взгляд на своего практиканта, и тот, улыбаясь, успокоительно кивнул ему, безмолвно давая понять, что установил алиби Рулофса.
— Так, — добродушно заметил скульптор, от которого не укрылся этот безмолвный разговор. — Продолжим наши ночные развлечения. Что будем пить, ребята? — Широким жестом он показал на буфет, уставленный бутылками. — Джин, виски, портвейн, ликер? Выбирайте, я плачу!
— На работе не пьем. Кроме того, я должен еще спросить вас кое о чем. Садитесь, пожалуйста, сюда.
— Когда ж вы от меня отвяжетесь? Сперва с Эвертом в такую подлую погоду вытаскивал порядочных людей из постели, а теперь вот еще допросы. Ладно, иду. Но прежде надо немного подкрепиться!
Рулофс налил себе стакан виски и с забавной серьезностью выпил за здоровье всех полицейских поочередно. Ван Хаутем между тем снова вынул из кармана фотографию и положил ее на стол. Со стаканом в руке, слегка покачиваясь, скульптор без особого интереса взглянул через плечо комиссара.
— Смотрите, вот это да! Мой старый обожаемый сосед! Фрюкберг, апостол нравственности, который вечно вставал на дыбы, если я иногда в обществе молодежи давал разрядку своим измотанным нервам. Который всегда имел наготове слова предостережения и увещания, если в моей комнате после вечернего отбоя вполголоса напевали ветреные песенки. Который стучал в дверь между нашими комнатами, если ему казалось, что тут происходит что-то уж очень легкомысленное. И что же? Сам комиссар носит в кармане его портрет и превращает ночь в день, пытаясь засадить его в тюрьму. — Рулофс удрученно покачал головой. — Зачем вы суете мне под нос эту фотографию?
— Затем, что вы несколько лет прожили бок о бок с ним и, мне кажется, можете рассказать, что это за личность. Вы часто общались друг с другом?
— Нет. Как я уже говорил, только по моим веселым вторникам. Я не люблю типов, которые мешают другим веселиться, и поэтому никогда не вдавался в его личные дела. То есть, может, я бы и заинтересовался им, если бы предки наградили его хоть мордой пооригинальнее. Но с такой невыразительной физиономией сутенера и наемного танцора скульптору делать нечего.
— Вы часто пользовались ходом через подвал?
— Еще бы! Если бы Фидлер не жмотничал с ключами от входной двери, было бы, конечно, гораздо удобней. В излишней застенчивости меня не упрекнешь, но не очень-то приятно, если тебя встречают с укоризненным выражением лица, когда поздновато возвращаешься домой.
— Другие постояльцы знают о вашем личном ходе?
— А как же! Но они никогда не выдавали меня Фидлеру. Однажды я разбудил чету Тонелли, когда в темноте не сразу нашел люк. Они живут прямо над ним. За завтраком мадам только подмигнула мне, но ничего не сказала. Агги Мейсон несколько раз участвовала в наших вечеринках. Так что тайна была известна и ей. Возможно, именно она открыла мой секрет Иверу, недаром под веселую руку он делал мне всякие намеки. Но, как я уже говорил, среди постояльцев царит добрый дух товарищества. Фидлер знать ничего не знал.
— А вы не замечали, чтобы другие следовали вашему примеру?
— Нет, но это не означает, что они не следовали. — Рулофс допил свой стакан и хотел налить еще.
— Как же происходили ваши ночные вылазки?
— Очень просто. Я говорил всем «спокойной ночи» и гасил свет у себя в комнате. Улучив подходящий момент, скатывался по винтовой лестнице — и на улицу. Здесь повсюду хорошие толстые ковры, и, соблюдая некоторую осторожность, можно пройти по всему дому, никого не побеспокоив. Шарниры крышки люка я всегда смазываю… Пока не было случая, чтобы кто- нибудь запер дверку изнутри, когда меня нет дома.
— И таким образом, во время вашего отсутствия взломщики имели прекрасную возможность проникать в дом.
— Чепуха! О существовании люка знали только поставщик горючего и его рабочие. Взломщик его никогда не найдет.
— Так и было… до сих пор! Кроме того, должен сказать, что вы недооцениваете преступников. Если им вздумается нанести визит в какой-нибудь дом, они тщательно изучат все возможности проникнуть внутрь. По вашей милости они смогли бы воспользоваться люком, даже не ломая крышки.
— Ну, вот вы уже и сердитесь…
Рулофс сделал неопределенный жест и допил свое виски. Он хотел налить себе еще, но Ван Хаутем положил ему на плечо руку.
— Идите ка лучше спать! К сожалению, придется просить Фидлера незамедлительно поставить на люк хороший замок, а ключи от него хранить в своем сейфе.
Старинг отвел скульптора в его номер, а комиссар сообщил Ван Хохфелдту, как продвинулось следствие за то время, пока он был в отъезде с Рулофсом. Вместе со Старингом вернулся и Дейкема. Двумя пальцами он нес, раскачивая, старый молоток. Молча положил его на стол перед Ван Хаутемом и показал на головку молотка: от долгого употребления она расплющилась и по углам появились заусенцы. В одной из трещинок между ними комиссар даже без лупы увидел тонкий белокурый волос; он вопросительно взглянул на Дейкему.
— Лежал среди инструментов в ящике под столом. Может быть, на рукоятке сохранились отпечатки пальцев.
Четверо мужчин задумчиво смотрели на орудие преступления. Тот, кто, совершив свое дело и уходя в подвал, положил молоток в ящик с инструментами, явно хорошо знал, где лежат такие вещи. Если, конечно, молоток принадлежал пансиону.
— Значит, все-таки кто-то из своих, — вполголоса заметил Старинг. — Я начинаю думать, что швейцарка не столь уж невиновна в покушении на Терборга, как вы меня только что уверяли, менеер Ван Хаутем. Разве что гостей на сеанс пришло больше, чем мы заметили…
Он не закончил свою мысль, потому что дверь гостиной, где они сидели, распахнулась и вбежавший полицейский дико уставился на Ван Хаутема.
— Что там, Бертус? Пожар? — хладнокровно осведомился комиссар.
— Я видел привидение, — медленно произнес капрал. — Это так же верно, как то, что я стою здесь! С зеленым лицом и желтыми глазами.
Флегматичный Дейкема налил стакан минеральной воды и подал перепуганному капралу:
— На вот, выпей…
— Возьми себя в руки, Бертус! — Ван Хаутем говорил не грубо, но достаточно строго, чтобы призвать своего подчиненного к порядку. — Мы делом занимаемся, а не в бирюльки играем! Что именно ты видел?
— Я обходил коридоры бельэтажа, комиссар. В доме все спокойно, и я ничего не опасался. Но когда я шел мимо окна напротив лестницы, мне показалось, что за тюлевыми шторами что-то шевелится. Я откинул штору… — Взволнованный голос вдруг прервался, но вскоре капрал быстро продолжил: — Помереть мне на этом месте, комиссар, если вру, но через стекло на меня в упор смотрело страшное лицо. Зеленоватое… Со злобными желтыми глазами…
— И что же это было?
Бертус с упреком взглянул на начальника.
— Я побежал сюда, — оправдывался он. — Каждый так бы поступил…
Ван Хаутем выскочил из комнаты и моментально оказался у лестницы. Остальные последовали за ним. Он взлетел наверх, перепрыгивая через две ступеньки, сжав кулаки, по спине его пробегала необъяснимая дрожь. Комиссар был человек здравомыслящий, но после всего, что ему довелось испытать в этом доме, мысль об Отто неотвязно преследовала его… Этот дом находится на пересечении магнитных потоков… блуждающий дух человека, который скончался в 1822 году… порой мы видим его, он стоит в коридоре у двери в подвал и к чему-то прислушивается… Так вот он каков. Комиссар стиснул зубы и одним прыжком очутился у окна. Незримая рука откинула штору, и Ван Хаутем невольно отшатнулся, наткнувшись на Ван Хохфелдта, который стоял за ним.
— Боже мой! — Практикант тоже порядочно испугался.
— Выключить свет! — прошипел комиссар сквозь зубы.
Оказавшись в темноте, он вытер со лба несколько капелек пота и наклонил лицо к самому окну. Совершенно жуткая физиономия в упор уставилась на него из-за стекла. По низкому лбу, фосфоресцирующему зеленоватым сиянием, до самых висков тянулись черные полосы бровей, в узеньких щелках глаз мерцал желтоватый свет. Землистое лицо перекошено гримасой ужаса, а из синеватых губ, оттянутых книзу, высовывался кончик мокрого языка. Яйцеобразная голова туго повязана белым платком, стянутым под костлявым выступающим подбородком. Существо было закутано в серый саван, свисавший широкими складками. Жуткое лицо не было неподвижным. В призрачном зеленоватом свете черты его медленно колебались и подрагивали, в них словно пульсировала своя, неведомая жизнь.
