Виль Липатов - Анискин и Ботичелли. Киноповесть
Качушин и Анискин за приближающимся пароходом пока наблюдали из окна – все будущие пассажиры проходили мимо них, так как другого пути не существовало.
– Кхе-кхе! – прокашлялся участковый. – А ведь все пассажиры-то! Ну, надо двигать, Игорь Владимирович!
– Здорово, Федор Иванович! – закричал без мегафона капитан. – Ты ко мне зайди! Обязательно!
Толпа загудела, зашевелилась. Из дощатой уборной вышел человек, похожий на Сергея Есенина, держа в руках фанерный маленький чемодан, скромно пристроился к очереди. Он был деревенский, как грабли.
– Сомнуть тебя, Васька, сомнуть! – пробормотал он с опаской. – Тута народ – городской… Сомнуть!
Анискин из толпы успел подмигнуть Качушину.
На одноместной каюте номер «12а».
– Во! – сказал Анискин. – Тринадцатой нету, ее не покупают… Двенадцать «а»! А?!
Постучали.
На мягкой полке лежал человек без парика и грима. Интеллигентный, высоколобый, ясноглазый. Поднялся, галантно поклонился, поправил джинсы.
– Чем обязан, дорогие товарищи?
Первым вошел Качушин.
– Вы арестованы, гражданин Тупицын Егор Валентинович!
Пассажир ничего не понял.
– Вы ошиблись каютой… Здесь двенадцать «а», вам же, думаю, нужна просто двенадцать…
– Документы!
– А что?… Глобальная проверка пассажиров?
Качушин открыл, прочел:
– Молдавский Глеб Глебович, место работы… место работы… Штамп поисковой нефтяной партии… Место рождения? Калининград! Проживание? Ленинград…
Анискин тронул Качушина за плечо.
– Пароход надо отпускать, Игорь Владимирович! Это же «шабашник» Молочков, только без краски на лице и буднего парика… Вот! На правой руке – родинка! Три пальца тонкие, сухие – это оттого, что кисть держит… Он же – художник… Здрасте, гражданин Боттичелли!
В кабинете Анискина продолжался допрос. Качушин – за столом, участковый – на подоконнике, допрашиваемый – на табурете, в центре комнаты.
– Вы? – спросил Качушин, неторопливо вынимая из стола большую фотографию. – Опознайте себя, гражданин Молдавский Глеб Глебович, он же Молочков Евгений Александрович, он же Тупицын Егор Валентинович, он же Боттичелли!
Допрашиваемый посмотрел. На фото – тайник, суковатая палка, человек в парике, гриме. Он улыбнулся, пожал плечами.
– Ну что вы? Никогда не встречал!
Качушин опять порылся в столе.
– Ретушер снял с фотографии парик, грим, очки… Вы?
Допрашиваемый посмотрел на фото – был снят «шабашник» Молочков.
– Смешно, ей-же-ей… Не я!
Анискин с подоконника сказал:
– Это Молочков Евгений Александрович.
Качушин вынул очередную фотографию.
– С фото Молочкова Евгения Александровича ретушер снял парик, грим, накладные ресницы… Вы?
Допрашиваемый посмотрел – был изображен никому не известный человек.
– Ну что вы, товарищи!
Качушин повернулся к участковому:
– Федор Иванович!
Участковый подошел к допрашиваемому, наклонился:
– Снимите парик! Прошу от всего сердца…
Помедлив, допрашиваемый снял парик.
– Я! – сказал он.
Последняя фотография и допрашиваемый изображали одно и то же лицо.
– Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин. – Москва, Лошадная, семнадцать, квартира сто пять… Так? Федор Иванович, ваше слово…
Участковый, продолжая сидеть на подоконнике, неторопливо показал четыре пальца:
– Их, которые длинные-то, четверо было… Ну, Юрия Буровских я сразу в сторону! Когда ему иконы воровать, ежели он включился в соревнованье с завклубом насчет продавщицы Дуськи. Завклубом с Буровских с нее все лето глаз не сводят, за ней, как нитка за иголкой… Матроса Григорьева тоже долой! Он – баранаковский, Макара Григорьева сын, а у Макара отец и дед – каторжники. Богохульники! Ни в бога, ни в черта… Прадед-то барину красного петуха пустил и в Сибирь – шасть!… Сидорова? Его я и на замет не брал. Дурак, большой дурак. Остается кто? Мо-лоч-ков!
Художник Тупицын улыбнулся, изысканно поклонился участковому.
– Как я на вас, гражданин Тупицын, вышел? Во-первых сказать, кримпленом не спекулировали, во-вторых обрисовать, глаз у вас зоркий, как у утки, все примечает, одно слово – художник. В-третьих, в церкви ни разу не был… Вот! Я на вас на второй день вышел…
– За неверие и скепсис расплачиваюсь! – сказал Тупицын. – Много слышал о вас, Федор Иванович, но не поверил! Думал, гипербола, стремление деревни к легенде и метафоре… Сам виноват!
Отец Владимир стоял возле второго окна, отнеся далеко от глаз икону «Святой Георгий Победоносец», смотрел на нее, как на… икону. Тупицын смотрел тоже, и тоже как на икону. Он прощался взглядом с бесценным сокровищем.
– Мне, что ли… это… посмотреть, – сказал Анискин, спускаясь с подоконника. – Одним глазом, а?
– Посмотрим, посмотрим! – обрадовался Качушин.
Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.
– Он! – сказал участковый. – Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду – во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет – Емелька Пугач!
Отец Владимир изысканно улыбнулся.
– Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца – ваши глаза… Простите великодушно!
В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:
– Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?
– За три раза! – сказал Тупицын. – За три дня!
Отец Владимир заскучал, смутился.
– Как так, а, гражданин служитель культа?
– Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.
Анискин расплылся:
– С матушкой-попадьей гуляли!
– Гражданин Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин, – по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал…
Тупицын вскочил, крикнул:
– Я коллекционер – русский человек!
Анискин проговорил не глядя:
– Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?
– Хм!
– Яков Власович в деревне желает музей – я точно выразился? – музей!… Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович?
– Хм! Да, да!
– Оно и безопасней, – сказал Анискин. – В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры!
Тупицын улыбнулся.
– Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!
– Не все жулики! – разозлился Яков Власович.
Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке – громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз – смотрела долго, внимательно, профессионально.
– Не! Она! Не подменили!
Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.
– Ты, что ли, скрал?
– Я.
– Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь?
– Пишу!
– Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь – продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну!
– Хорошо! Простите, если можете!
– Бог простит! Анискин – не…
Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:
– На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь… Тот все райски ворота стережет… Ладно! Пошла!
У порога обернулась, бросила, как милостыню:
– Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала!
– Но!
– Отослала, Анискин!
Он свихрился с подоконника:
– Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу!
– Подумаю! Пошла!
