Карло Шефер - Немой свидетель
Между тем прокурор Бахар Ильдирим все сильней злилась на то, что уважаемый старший гаупткомиссар Тойер, раскрывший в Гейдельберге все последние убийства, явно забыл о том, что и ей надо ходить на работу; более того, он вообще не интересовался состоянием здоровья их общей подопечной. Она уже догадывалась, что поедет с Бабеттой на море без него. Вот только почему?
— Не отрицаю, возможно, я немного рассеянный. Версия с обезьяной меня никак не устраивает.
— И поэтому ты начал забывать о том, что у тебя есть семья?
— Да.
— Замечательно.
— Да.
Каждый из них раздраженно взялся за свои дела. Начинался февраль.
Этот понедельник — особенный день.
— Родительское собрание, — сухо сообщила Ильдирим. — Уже второе с тех пор, как мы вместе живем. Я знаю, ты не хочешь туда идти, но надо. Мне нужно, чтобы Бабетту для нашей поездки освободили от уроков на четыре недели, поэтому мы должны выглядеть на собрании образцовой семьей. Понятно?
Понуро, словно бычок на бойню, могучий сыщик тащился по Старому городу рядом со своей холодной как мрамор спутницей жизни. Он даже не мог сказать, что его так пугало, ведь детей — по крайней мере до сих пор — у него не было. Да, он понимал: пойти нужно, он никогда еще не посещал родительское собрание. И все же он знал наверняка: ничего хорошего из этого не выйдет. Ему надо побриться, заявили в один голос его дамы. И понеслось… Мерцгассе, пересечь Главную улицу, Цигель-штрассе, а внизу у реки свернуть налево.
Гимназия «Курфюрст Фридрих», сокращенно КФГ, красивое старинное здание, чем-то напоминающее крепость, почти в том же стиле, что и Высшая педагогическая школа, внутри которой он всегда приходил в ярость от безвкусных переделок — вот еще одно плохое предзнаменование. В гимназии бывать ему не доводилось.
Всю дорогу они не разговаривали. Но теперь Ильдирим повернулась к нему и даже слегка поправила его воротник.
— Я уже поняла, что ты не хочешь со мной идти. Пожалуйста, прекрати!
— Что? — испугался Тойер.
— Не хочешь ли ты сказать, что ничего не замечаешь? Ведь ты уже минут десять насвистываешь мотив «Сыграй мне песню о смерти»! Причем довольно фальшиво.
— Нет, — мрачно возразил Тойер, — не хочу.
— Значит, ты нарочно это делал?
— Нет, зря я это сказал.
Он заглянул ей в глаза. Усталые. От уголков губ к подбородку тянулись две морщинки — прежде он их не замечал.
— Тебе со мной уже не так хорошо, да? — тихо спросил он, и в его словах сквозила огромная печаль.
— Ты не виноват, — так же тихо ответила Ильдирим и прижалась лбом к его плечу. — Но ты такой…
— Отрешенный, — договорил он. Ведь он тоже это знал.
Ильдирим заплакала и уткнулась ему в плечо. Что подумают люди, если увидят? Все-таки они стояли почти на углу, хоть и в темноте. Впрочем, не об этом нужно думать, а о том, как успокоить бедняжку. Ласково и неловко он погладил ее затылок.
— Я уже не так молода, Йокель, мне ведь тридцать три года. Но я слишком молода для дочери-подростка. Еще я с трудом делаю вид, будто мы нормальная семья. Всегда ведь заметно, как ты из великодушия чуточку переигрываешь. Между прочим, я еще не вышла из возраста «диско», хотя уже на грани. Но это еще полбеды…
— Твоя беда — это я? — похолодел Тойер.
— Я этого не говорила. Посмотри, тушь не потекла?
— Нет, нет… Ты давно не называла меня так — Йокель.
Она засмеялась и так сильно стиснула его руку, что ему стало почти больно.
На лестнице он решился на очередную попытку:
— Слушай, Бахар, вместо всей этой дребедени давай просто пойдем в город. Ну, диско не диско, но и не чай с танцами для пенсионеров. Я как раз побрился, давай воспользуемся этим.
Она покачала головой:
— Мне придется досидеть до самого конца, чтобы поговорить с классным руководителем. Ты ведь знаешь!
— Ему ведь можно позвонить.
Она повернулась к Тойеру, глаза ее сердито сверкнули.
— Я хочу, чтобы мы поступили сейчас как все остальные. Как те пары, которые вступили в брак, родили ребенка, у кого дедушки — немецкие наци.
— Мы и так частично… Мой дед был…
— Сейчас ты пойдешь со мной.
Корнелия и отец ужинали. Черный хлеб, масло, сырокопченая ветчина, огурцы, чай. Она ненавидела все эти продукты, и это было написано на ее лице.
— Я знаю, тебе не по вкусу такая пища. Но я не смог больше ничего купить. Успел лишь быстро заскочить в мясную лавку и в пекарню. — Она ничего не ответила. — И ведь мы с тобой договаривались…
— Да, — подтвердила она. — С завтрашнего дня я возьмусь за хозяйство.
Кёниг улыбнулся — получилось довольно неестественно.
— Что же приготовит мне моя взрослая дочь?
— Яичницу.
— Как всю прошлую неделю?
— Точно.
Его глаза помрачнели.
— А на следующей неделе?
— Яичницу.
— Сегодня в газете появился материал по поводу смерти Анатолия.
Корнелия кромсала ножом огурец — все мельче и мельче.
— Так вот, он написал в чьем-то «Альбоме дружбы», что хочет пойти к горилле или типа того… — Кёниг помолчал, потом спросил: — Случайно не в твоем?
Она засмеялась:
— С чего ты взял?
— Потому что сегодня прислали твой альбом. — Взгляд отца делался все строже. Он кивком показал на вскрытую бандероль возле мойки, лента-скотч свисала с края и трепетала в теплом воздухе, струившемся от отопления. — Из полиции.
— Возможно, — сказала Корнелия и с вызовом посмотрела на него. — Значит, я забыла тебе об этом сказать.
— Сейчас я уйду.
— Знаю.
— Ты что будешь делать?
— Еще посмотрю! — Она прокричала эти слова и, сама пораженная этим, зажала рот ладонью.
Теперь закричал и отец:
— Что с тобой творится? Ведь что-то неладное. Еще хуже, чем раньше…
— Как это мило с твоей стороны, — перебила она, — такая чуткость.
— В понедельник я уезжаю с классом на три дня. Может, ты поедешь со мной? Я поговорю с Фредерсеном. Я беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Ты слишком много времени бываешь одна. Я возьму тебя с собой.
— Не хочу. — Корнелия заметила, что дрожит всем телом, и встала. — Я пойду к себе! — Взбежала наверх и заперла дверь.
Шаги на лестнице.
Отец остановился возле двери. Ей даже было слышно его дыхание. Он ждал. Ему можно позавидовать: ведь она больше ничего не ждала и никогда не будет ждать.
— Может, поговоришь со мной? — спросил он наконец.
— Может быть, завтра, — ответила она. Эти слова гулом отозвались в ее голове.
Тойер успокоился. Все оказалось вполне терпимо: только что представили преподавателя по религии, кажется, от евангелической церкви (он слушал не очень внимательно), классный руководитель (его фамилия тоже вылетела из памяти) собирался выступить в конце собрания — и потом по домам. В общем, терпимо, продержаться можно, особенно если под шумок немножко подремать…
Тут открылась дверь, и показался Вольфрам Ратцер — человек, не раз попадавшийся на пути Тойера, — как всегда, в баварской жилетке, кожаных штанах с застежками под коленом, сегодня даже в оранжевых чулках и сандалиях «Биркен-шток». Однажды гаупткомиссар собственными руками задержал его и посадил за решетку, но безумный студент теологии, очевидно, доблестно отсидел срок во время своего восьмисотого семестра и теперь бодро входил в класс, выставив вперед бородку клинышком.
— Добрый вечер! — поприветствовал он, схватил стул, чуть ли не с нежностью погладил Тойера по плечу, когда проходил мимо, и уселся посреди комнаты, сказав: — Продолжайте! — Затем он извинился за опоздание и объяснил его тем, что он только-только «привел к разумному концу» сегодняшнее самобичевание.
Родители и учителя, казалось, были слегка озадачены этим вторжением, а Тойер при всем старании не мог вспомнить, был ли у Ратцера ребенок. Собрание тем временем продолжалось согласно плану.
Учитель биологии сообщил о том, что год в целом проходит неплохо; конечно, в каждом классе есть возмутители спокойствия, а в этом больше всего, и, несмотря на недурную общую картину, он повторит слова, сказанные им в начале года: это самый плохой класс среди всех восьмых, которые, в свою очередь, тоже самые плохие за те двадцать пять лет, что он преподает в этой школе.
Родители вежливо и смиренно выслушали это и другие поношения их отпрысков; вероятно, регулярные посетители собраний получали такие порции дегтя два раза в год и привыкли ко всему.
Щеголеватый папаша из богатенькой гейдельбергской элиты, явно гордившийся либеральным отношением к тем, кто получает социальную помощь, поигрывая галстуком-бабочкой цвета бургундского, сообщил даже с улыбочкой, что этот учитель биологии был «легендой» еще в его школьные годы.
