Элизабет Джордж - ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Она доставала шарф и кружилась с ним, как восточная танцовщица, а потом кусок старого шелка, потрепанный и застиранный, превращался в накидку, в пояс, в сумку на кулиске, в шляпу. Два таких шарфа — и у нее появлялась блузка. Пять — и готова пестрая юбка.
— Вот что я хочу делать, — говорила она, блестя глазами, и бархатисто-молочная кожа окрашивалась на щеках румянцем.
Весь Лондон носил черное, но только не Катя. Катя была радугой, праздником жизни.
Из-за этих разговоров вдвоем он тоже начал мечтать. Не строить планы, как это делала Катя, не говорить о них вслух, а рисовать в уме нечто легкое и неуловимое. Его мечты были как перышко, которое, если его слишком сильно сжать или запачкать, больше не будет пригодно для полета.
Торопиться не стоит, рассуждал он. Они оба еще молоды. Ей предстоит учеба, а ему нужно завоевать твердое положение в Сити, прежде чем принять на себя обязанности, которые накладывает брак. Но когда придет время… Да, она — именно та, кто ему нужен. Непохожесть на других, способность к изменению, жажда к знаниям, желание, нет, отчаянная готовность уйти от того, кем ты была, и стать тем, кем ты хочешь быть, — вот что он видел в Кате. В сущности, она была его двойником в женском обличье. Она еще не знала этого, и он приложил бы все усилия, чтобы никогда и не узнала, но даже в том невероятном случае, если бы ей все стало известно, она бы поняла. Таким человеком она была. «У нас у всех есть свои воздушные шары», — сказал бы он ей.
Пичли спрашивал себя: любил ли он ее? Или просто видел в ней шанс на лучшую жизнь в надежде, что ее иностранное происхождение отвлечет внимание от его прошлого? Он не знал. У него не было возможности узнать это. И по происшествии двух десятилетий он по-прежнему не знал, как бы все сложилось между ними двумя. В данный момент с определенностью он знал только одно: с него хватит.
Вновь оказавшись за рулем своего «бокстера», он поехал туда, куда уже давно следовало съездить. Его путь лежал через весь Лондон: сначала он выехал из Хэмпстеда и по извилистым улочкам добрался до Риджентс-парка, затем двинулся на восток, все время на восток, пока не прибыл в преисподнюю всех почтовых индексов Лондона — ЕЗ, где брали начало его ночные кошмары.
В отличие от многих районов Лондона Тауэр-Хамлетс не был отреставрирован. Здесь не снимали фильмов, в которых актеры хлопают ресницами, влюбляются, живут богатой внутренней жизнью и тем самым придают окружающей их местности налет потускневшего гламура. В результате такая местность переживает ренессанс в руках яппи, желающих любой ценой находиться на пике моды. Слово «ренессанс» означает, что местность когда-то видела лучшие времена и что вливание средств может вернуть их. Но Тауэр-Хамлетс, по мнению Пичли, был дырой с момента закладки первого камня в фундамент его первого строения.
Полжизни он провел, выковыривая из-под ногтей грязь Тауэр-Хамлетса. С девятилетнего возраста он не гнушался никакой работы, припрятывая все заработанное на будущее, которого желал, но которое представлял себе неотчетливо. Он был объектом насмешек в школе, где учеба стояла на далеком седьмом месте после издевательства над учителями, уничтожения старого и почти бесполезного учебного оборудования, разрисовывания всех доступных поверхностей непристойными картинками, тисканья телок в подъездах, поджигания мусорных баков и вымогательства карманных денег у третьеклашек, а когда этих денег не хватало, то и разворовывания пожертвований, собираемых под Рождество на угощение местным бомжам. Но и в таком окружении Пичли заставлял себя учиться, он как губка впитывал все, что когда-нибудь, как-нибудь поможет ему выбраться из этого ада, куда его отправили, наверное, за прегрешения в предыдущей жизни.
Его семья не понимала этого страстного желания вырваться оттуда. Его мать — незамужняя, какой всегда была и какой останется до гробовой доски, — целыми днями смолила сигареты у окна муниципальной квартиры, ходила получать пособия с видом, как будто делала государству великое одолжение одним только тем, что дышала, растила шестерых детей от четырех разных отцов и громко удивлялась, как это она умудрилась произвести на свет такого чудика, как Джимми, такого чистенького да аккуратненького. Неужто он и в самом деле думает, что, умывшись и причесавшись, он перестанет быть паршивым молокососом?
— Нет, только гляньте на него! — говорила она младшим отпрыскам. — Он слишком хорош для нас, наш Джим. Куда сегодня собирается ваша светлость? — Она оглядывала его с ног до головы. — На королевскую охоту, не иначе?
— Ну мам, — бормотал он, чувствуя, как отчаяние поднимается откуда-то изнутри и сводит ему челюсти.
— Все отлично, парень, — продолжала она поддразнивать его. — Ты уж там расстарайся, стащи для нас собачку, пусть охраняет наше барахло, ладно? А что, дети, здорово я придумала? Чтобы Джимми украл там для нас собаку?
— Мам, да не еду я ни на какую охоту, — вспыхивал он.
И тогда они начинали смеяться. Они смеялись и смеялись, а ему хотелось измочалить их всех за никчемность и пустоту.
Мать была хуже всех, потому что тон задавала именно она. Она могла бы быть умной. Могла бы быть энергичной. Она могла бы сделать что-нибудь разумное в своей жизни. Но вместо этого она в пятнадцать лет завела ребенка — собственно Джимми — и с тех пор раз и навсегда усвоила одно: пока она рожает, ей будут платить. Эти деньги назывались детским пособием. Джимми Пичес называл их «цепями государства».
Еще в детстве, не совсем умея объяснить собственные желания, он уже знал, к чему стремится: к уничтожению своего прошлого. Поэтому с малых лет, как только его стали воспринимать как потенциального работника, он хватался за любой заработок: мыл окна, натирал полы, пылесосил ковры, выгуливал собак, мыл машины, сидел с маленькими детьми. Ему неважно было, что делать. Он был готов делать все, за что обещали заплатить. Конечно, деньги не купят ему лучшей крови, но только они могут унести его за много миль от той крови, что грозила утопить его.
А потом случилась та смерть в детской кроватке, тот ужасный момент, когда он вошел в комнату малышки, потому что ей давно уже было пора просыпаться после дневного сна. И увидел не девочку, а пластиковую куклу с рукой, поднятой ко рту, как будто она — силы небесные! — пыталась помочь себе дышать. Ее крошечные ногти были синими, синими, невыносимо синими, и он сразу понял, что ее не вернуть. Боже, а он был совсем рядом, в гостиной! Всего-то в нескольких метрах! Смотрел футбол по телику. Смотрел, а про себя думал: какой удачный день, мерзавка дрыхнет без задних ног, не придется нянчиться с ней во время матча. Он подумал так — мерзавка, — но не имел этого в виду и вслух никогда бы так не назвал ее, наоборот, он даже улыбался, когда встречал ее в местном супермаркете на руках у матери или в коляске. В таких случаях он не думал про нее «мерзавка». Нет, он махал рукой и говорил: «Смотрите-ка, малышка Шерри с мамой. Привет, Чаби-чопс!» Вот как он ее звал, а совсем не мерзавкой. Таким вот смешным бессмысленным именем — Чаби-чопс.
И вот она мертва, и дом наполнился полицией. Вопросы и ответы и — слезы, слезы, слезы. Каким же он был чудовищем, если сидел и болел за «Арсенал», пока за стенкой умирал младенец? Он и по сей день помнит счет того матча.
Разумеется, люди начали шептаться. Поползли слухи. От этого его стремление навсегда уехать из Тауэр-Хамлетса только усилилось, и он решил, что достиг этой цели, когда поселился в вечном раю — в кирпичном доме на Кенсингтон-сквер, величественном, фешенебельном здании с белым медальоном на фронтоне, где была указана дата постройки — тысяча восемьсот семьдесят девятый год. И семья в нем жила подходящая, к пущему восторгу Пичеса: герой войны, вундеркинд-скрипач, гувернантка — подумать только! — у сына, иностранка-няня у дочери… Ничто здесь не напоминало ни Тауэр-Хамлетс, откуда он вышел, ни каморку в Хаммерсмите, где он ютился, пока все средства уходили на обучение умению вести себя в обществе. Да, ему пришлось выучить все, начиная с того, как произносить haricots verts[29] и что это значит, до навыков пользования столовыми приборами, а не пальцами, когда нужно переместить еду на тарелке. И к тому времени, когда его жилищем стал дом в Кенсингтоне, никто бы не догадался о его происхождении, а уж тем более Катя, несведущая в тонкостях английского языка.
А потом она забеременела и переносила беременность очень тяжело в отличие от его матери, для которой выращивание ребенка в животе означало не более чем необходимость несколько месяцев походить в одежде большего размера. Для Кати же мучением была каждая минута, отчего невозможно было долго скрывать ее состояние. С этой беременности все и пошло, закрутилось в едином водовороте, включая его прошлое, которое грозило просочиться сквозь прохудившиеся трубы их жизни в Кенсингтоне, грозило вырваться наружу, как сточные воды, чем оно, по сути, и являлось.
