Аркадий Адамов - Петля
— Веру? Пожалуйста, — охотно откликается Меншутин. — Это была чудесная девушка. Мягкая, добрая, спокойная. Мы с женой в ней души не чаяли. Свои-то, знаете, разлетелись.
— Вера бывала у вас дома?
— Да, да. Случалось.
— Какие-нибудь поручения?
— Не только. Иногда просто завозил ее на чашку чая. Лиза всегда была рада. Это моя супруга. Елизавета Михайловна. Так, знаете, по-семейному вечер коротали.
Загорелое, грубоватое лицо Меншутина с фатоватыми усиками и капризно оттопыренной нижней губой внезапно становится добрым и даже растроганным. Он, наверное, в общем-то, неплохой человек.
— Вера рассказывала вам о себе?
— Да, конечно.
— Она была замужем?
— Замужем?.. Нет. По-моему, нет, — Меншутин пожимает плечами. — Правда, она работала у меня всего два года. Может быть, до этого… Не знаю.
Действительно, я задал не очень удачный вопрос, скорее на него могла бы ответить Люба, а еще точнее — Полина Ивановна. А Меншутину откуда это знать. И я перехожу на более знакомую ему область:
— Скажите, а как Вера работала?
— В общем она справлялась. Правда, ей было нелегко. Мы ей все время помогали с путевками.
— Она, кажется, и сейчас собиралась на курорт?
— Да, да. Вот и сейчас помогли.
— О ее дружеских связях вы, наверное, ничего не знаете?
— Нет, признаться. Это как-то не обсуждалось.
— А были у нее какие-нибудь неприятности по работе?
Меншутин усмехается.
— Вы никак не можете отбросить мысль о ее самоубийстве, я вижу. Ну, разве не ясно…
— Мы должны проверить все, Станислав Христофорович.
— Ну что ж, ну что ж. Проверяйте. Воля ваша. Тратьте попусту время, если угодно. Но на работе у нее серьезных неприятностей не было. Это точно. Мелочи, конечно, не в счет. Что-то сделает не так, что-то забудет. Редко, но бывало. Да и с кем не бывает? Все это сущие пустяки, уверяю вас. А вообще Веру у нас, если хотите знать, любили. И со всеми у нее были превосходные отношения. Нет, нет, как хотите, но это убийство.
Меншутин гасит докуренную чуть не до фильтра сигарету, энергично раздавив ее в пепельнице, и тут же достает новую. По всему видно, что он не на шутку расстроен. И это вполне понятно. Только бы не лез больше со своими дурацкими поучениями.
Что ж, больше у меня вопросов нет, и надо прощаться. Меншутин мне мало симпатичен. Впрочем, я не сомневаюсь, что на мои вопросы он ответил правдиво. А это все, что меня интересует. Я чувствую потребность хоть час посидеть где-нибудь один и подумать перед тем, как идти на доклад к Кузьмичу и к следователю прокуратуры Виктору Анатольевичу Исаеву. Мне просто необходимо спокойно подумать.
Маленькое, шумное, забитое посетителями кафе. Я с трудом нахожу себе место за одним из столиков. Удивительного в этом ничего нет: время обеденное. Хорошо еще, что не пришлось стоять в очереди на улице, так тоже бывает. За моим столиком сидят немолодая усталая женщина и парень с девушкой, которые все время шушукаются между собой то весело и лукаво, а то вдруг сердито, почти злясь, и тут же снова улыбаются.
Кругом суета и неумолчный гул голосов. Никому до меня дела нет. Я один. Так выглядит одиночество в большом городе. И можно подумать. Впечатлений вокруг такое множество, что они как бы съедают друг друга, мешают человеку воспринять хоть что-то, и мозг автоматически выключается из этой сумасшедшей сферы просто в порядке самосохранения.
Впрочем, у меня полной отрешенности никогда не бывает. Но это уже чисто профессиональное, наверное. Какой-то краешек моего сознания все время настороже, глаза и уши словно настроены на какую-то волну, на какой-то особый раздражитель, что ли. И пока он не появляется, глаза, уши и настороженный уголок мозга позволяют мне размышлять о своих делах.
Вот, например, здесь, в кафе, пока я пробивался к столику, ждал официантку, делал заказ, я все никак не мог сосредоточиться на своих делах, вокруг была масса раздражителей — мельканье самых разных лиц, обрывки фраз в гуле голосов вокруг. И хотя никому не было до меня никакого дела, но я словно должен был убедиться, что и мне никакого дела до них нет. И когда я в этом наконец убеждаюсь, будто кто-то мне тогда говорит: «Все вокруг пока нормально, можешь думать». И тогда к ощущению одиночества добавляется и ощущение покоя, временного, конечно, зыбкого, но другого я и не знаю, даже дома со своими стариками, даже у Светки. И я уже, представьте, к этому даже привык. Так и сейчас, в кафе. Я почти машинально глотаю сначала тепловатый, невкусный рассольник, потом гуляш с гречневой кашей и размышляю о своих делах.
Итак, убийство или самоубийство? На первый вывод наталкивают пропажа денег из сумочки, обнаружение ее самой очень далеко от места падения тела, к тому же спрятанной в груде кирпичей, затем одновременное ограбление квартиры и, наконец, двое подозрительных пьяниц, оказавшихся возле котлована как раз в то же время, что и Вера. Правда, она была там со спутником, но те могли напасть на обоих, а спутник Веры мог оказаться трусом и убежать. Спутник… Вот кто нужен нам сейчас до зарезу. Он был свидетелем всего, что случилось. И он же… да, он же мог быть и убийцей. Но в любом случае этот человек был знаком Вере, хорошо знаком, иначе она не бродила бы с ним целый вечер, не зашла бы в такое глухое место, не стояла бы возле тех березок. Если все это так, то убийство могло произойти, допустим, из ревности. Но пропавшие деньги? И ограбление квартиры? Нет, тут что-то не сходится.
Но все эти версии относятся к убийству. А что говорит за самоубийство? В самом деле, Меншутин прав: как могла молодая, красивая, здоровая, психически нормальная женщина вдруг покончить с собой? Впрочем, не совсем, кажется, здоровая. Но она же как раз собиралась ехать лечиться я радовалась, что достала путевку. Из-за того, что собираются вылечить, самоубийством не кончают. Вот если бы… Стоп, стоп. А вдруг в этот день она узнала… Поехала в поликлинику за курортной картой, без которой путевки не выдают, и там случайно узнала, кто-то ей сказал, лечащий ее врач, допустим, о подлинной ее болезни… да, вот первый пункт по проверке версии о самоубийстве. Надо узнать, в какой поликлинике лечилась Вера, и поехать туда.
Но это только первый пункт. Что еще могло толкнуть Веру на такой шаг? Ну, сама собой напрашивается неудачная любовь. Был у Веры роман? С кем? Люба не знает, Полина Ивановна тоже. Может быть, об этом хоть что-нибудь знает Катя? Или Верина сестра Нина? Следы около березок, следы довольно высокого, худощавого, щеголеватого молодого человека. Да, он такой, тот парень, об этом и рассказали его следы, точнее, даже дорожка следов, которую нам удалось обнаружить. Они расскажут нам еще кое-что — рельеф подошвы ботинок у того парня имеет много характерных особенностей.
Итак, несчастливая любовь. Этот пункт требует, конечно, серьезной проверки. Что еще может толкнуть такого человека, как Вера, на самоубийство? Неприятности по службе? Их не было. Что-то темное в биографии? Ну, какая там особенная биография могла быть у этой молоденькой девушки? Родители? Совсем маловероятно. Хотя и это следует проверить.
Вот такие пункты в версии о самоубийстве. Больше я ничего придумать не могу. Может быть, придумают Кузьмич или Виктор Анатольевич? Возможно. Но у меня такое ощущение, что все эти пункты в ходе проверки отпадут. Хотя со вторым из них, несчастной любовью, это случится лишь после того, как мы установим того парня. Вот тогда, я уверен, окончательно рухнет вся версия о самоубийстве. И парень тот выведет нас на что-то важное в первой и главной версии — убийство. Именно убийство произошло поздним ненастным вечером на пустынной улице возле глубокого котлована стройки. Уверен, что убийство.
Так я и докладываю спустя час или полтора нашему Кузьмичу, положив на стол перед ним план оперативных мероприятий по делу.
План этот должен еще утвердить и следователь прокуратуры, но Виктор Анатольевич где-то задержался, и с ним придется встретиться отдельно. Ждать мы не можем. Пока идет поиск, вся тяжесть работы и главная ответственность за раскрытие преступления падает на нас, нам бегать и искать, мы уголовный розыск.
Итак, Кузьмич водружает на нос очки и становится ужасно похожим на Макаренко, каким мы его однажды видели в фильме. Наш Кузьмич, пожалуй, только помассивнее, а так все точно: и скуластое, угловатое лицо, и чуть раскосые глаза за круглыми стеклами очков, седоватый ежик волос на голове, коротко подстриженные, топорщащиеся усики, а главное — взгляд, это вы сразу уловите, ну, точно такой же, как у Макаренко в фильме, чуть близорукий, добродушный, даже рассеянный, с какой-то наивной лукавинкой. Но я вам как-то, по-моему, уже говорил, что эта простоватость Кузьмича чисто внешняя и может только ввести в заблуждение некоторых, на их беду.
Словом, как я сказал, Кузьмич надевает очки, достает из ящика стола начатую пачку сигарет — он ее всегда прячет куда-нибудь подальше, чтобы реже попадалась под руку, — и, закурив, углубляется в изучение нашего творчества. Я говорю «нашего», ибо план мы составили вдвоем с Гришей Воловичем, который сейчас тоже сидит в кабинете напротив Кузьмича. Гриша, правда, поначалу хотел, чтобы я один шел к начальству с нашим планом, но этот номер у него не прошел. И к Виктору Анатольевичу в прокуратуру мы тоже поедем вместе. Докладывать начальству, получать указания, а то и головомойку вовсе не только моя привилегия.
