Андрей Константинов - Внедрение
– И что тут необычного?
Лавренев еще не занервничал, но уже чуть напрягся. Воронок успокаивающе кивнул ему:
– Согласен! Все обычно. Даже то, что в голову били профессионально. Но… Терпилы – люди состоятельные, большинство стали свои связи поднимать-подключать, на начальство наше выходить, мол, – караул, грабють! Они-то, дурилки, не понимают, что искать, ежели что, не начальство будет, а мы. Но раз уж мы кой-кого нашли, то с некоторыми можем и договориться, чтобы вас опознали. Ну, конечно, это незаконно. Но ведь мы с тобой, Толик, в оперчасти – здесь все незаконно. И как ты думаешь, найду я общий язык с тремя-четырьмя фраерами, чтобы вас в харю опознали?
(Воронцов врал красиво. На самом деле он не знал практически ничего, за исключением одного эпизода, о котором получил информацию случайно, когда разглядывал вещи задержанного. Так и то – догадка пришла ему в голову только потому, что Воронок сам выезжал на одно место происшествия и запомнил фамилию терпилы… Такое случается – не очень часто, но случается…)
Лаврентий недобро зыркнул исподлобья:
– С вас станется… И что, этого достаточно будет?
– А смотря для чего… Для того, чтобы закрыть вас на десять суток – достаточно.
Толик усмехнулся, а Воронок понимающе кивнул:
– Ну, конечно! Для вас десять суток – это как с похмелья помучиться! Стало быть, не будем на этом и останавливаться, а сразу перейдем к части второй, и очень любопытной: вещдоки!
Лавренев напрягся уже заметнее, но еще пытался держать ироничный тон:
– Начальник, как излагаешь! Разрешите ыще сигаретку и сесть поудобнее?
– Изволь.
Опер дал задержанному сигарету, закурил и сам:
– Итак, вещдоки. Бита бейсбольная под номером 62, фирменная. Что скажешь?
Толик равнодушно пожал плечами:
– Спортинвентарь. В любом магазине.
– Согласен, – радостно закивал Воронок. – Но! Именно такая биточка ушла из машины потерпевшего Грунькина и, заметьте, вместе с его «Мерседесом-500», цвета металлик. И я вот что думаю: если я с этим мужчиной кофейку попью, а у нас общие знакомые имеются, Питер город маленький, то он мне внятно сообщит интереснейшие подробности о бите. Что, мол, отчетливо видит на представленной вещи свои уникальные отметины, которые он сам на ней и оставил там-то и там-то. Догоняешь, Толь?
Лаврентий катнул желваками по скулам:
– Произвол.
– Безусловно! – обрадовался его догадливости опер. – Конечно, произвол, но не беспредел. А в чем разница? Да в том, что я не случайному ранее судимому на хребет чужие эпизоды вешаю, а тебе. Ты знаешь, что это ваша работа. Я знаю. Мои действия незаконны? Базаров нет! Но справедливы. Итак, эпизод с Грунькиным при учете опознания и вещдока имеем?
Лавренев зло закусил губу и сам не заметил, как согласился с Воронком:
– Ну… где-то…
Воронцов поощрительно улыбнулся:
– Правильно мыслишь! Но это «где-то» станет «точно где», если подельники твои начнут расходиться в показаниях. А они начнут. Кто-нибудь да «поплывет». Ты уж мне поверь.
Толик схватил себя скованными руками за колено, собрался и с фальшивой (уже явно фальшивой!) ленцой спросил:
– Это все?
– Да ты что? – изумился опер. – Это только начало! Хотел я один секретик на про запас утаить, но… Но характер у меня такой невыдержанный – не могу отказать себе в удовольствии. Себе и тебе тоже. Смотри внимательно.
Воронок взял со своего стола кожаный бумажник и поднес его к лицу задержанного:
– Смотри! Я сам, когда увидел – обомлел! Вот твой бумажник… Твой?
Взгляд Лаврентия заметался с бумажника на хищно-веселое лицо опера:
– Ну… я его с рук купил…
– Не сомневаюсь! – не стал спорить Воронцов. – Но взяли-то тебя с ним?
– Допустим.
– Чудесно! Не станешь потом блажить, мол, подсунули-подложили?
Толик еще не понимал, куда клонит опер, но на всякий случай набычился:
– Да таких бумажников – мульон!
На этот раз Воронок с ним не согласился категорически:
– А вот и нет! Секи момент: развора-ачиваем…
Опер, словно опытный фокусник, умело нагнетая атмосферу в зале с одним зрителем (зато нашим!), медленно, очень медленно раскрыл бумажник. Лаврентий сунулся в портмоне чуть ли не носом. Он все не «догонял», но уже чувствовал себя скверно. Совсем скверно.
– Ап! Пластиковый кармашек для доверенности на автомашину! Смотрим на свет… И! Видим отчетливые следы типографской краски. И не надо быть экспертом, чтобы различить: это тиснение от доверенности на автомашину прошлого хозяина коселёчечка. Зачитать?
– Если умеешь.
Голос Толика предательски дрогнул. Воронок торжествующе улыбнулся. Опер вел себя так, будто давно разрабатывал эту группу. На самом деле он обнаружил читаемую надпись на пластике за несколько минут до того, как Крылов шарахнул ему в дверь. Обнаружил – и, действительно, оторопел. А теперь Воронцов отчаянно импровизировал, блефовал и атаковал, атаковал… Сыск, настоящий сыск – это и есть умение блефовать, красиво вывернувшись из ничего. Блеф и психология, интуиция и опыт. И еще уверенность в своей правоте.
– Читаем… Так… Доверенность… сроком… гражданину Шеремневу Георгию Андреевичу… Большая Морская, дом… Как? Впечатляет?
– И что?
Воронок захлопнул бумажник и бросил его на свой стол:
– А то, яхонтовый ты мой! Я из кабинета когда выходил, не в сортир заскакивал! Я из другого кабинета позвонил Георгию Андреевичу – телефончик его из компутера вынув, и он мне поведал ужасную драму! Представляешь, Толян, какие-то злодеи злодейски на него напали, пробили голову и… Дальше рассказывать?
– Бля-ядь!!
Лаврентий дернулся всем телом. Он ведь не догадывался про полное незнание относительно того, что взяли у терпилы. Опер ведь просто не успел никому позвонить… А Воронцов, видя, что все идет «в цвет», закреплял успех:
– Хуже! Намного хуже, мой юный друг! Не блядь. А стопроцентный вещдок со второго эпизода! С прикуской к тому же!
– В каком смысле?
Лаврентий уже поплыл. Он тяжело дышал и потел от волнения. Опер же, наоборот, казался абсолютно спокойным и веселым, хотя внутри у него все аж вибрировало от азарта, словно у охотника, настигающего добычу:
– А в том смысле, что подельник твой – олигофрен! Он мало того, что взял кошель с лежачего… Это еще туда-сюда, понять можно… Он, похоже, тебе еще его и впарил, судя по твоему сакраментальному крику «блядь!». Разве ж можно так выражаться? Да если бы я был присяжным и услышал бы такой крик – то я б тебе пятерку только за нецензурщину в общественных местах отвесил!
Лавренев почти сдался:
– А попроще изъясниться можно, начальник?
Опер кивнул:
– Можно, Толямба! Конечно, можно…
Но изъясниться попроще не получилось. Дверь сотряс мощный рывок, и в кабинет с одышкой и матом ввалились остальные члены группы – те самые, которые еще совсем недавно пытались бороздить просторы Тосно и которым Крылов уже успел вставить пистоны и колыхнуть настроение. Их ботинки были пыльными, а лица – решительными и недовольными. Старший группы Губанков (по прозвищу Губа) с порога перебил уже почти сложившуюся беседу:
– Много текста! Про тройник в лифте говорим?!
– Час от часу не легче! – ухмыльнулся Лаврентий и чуть не слетел со стула, так как тут же получил звонкий удар раскрытой пятерней по затылку.
Губа потер ладонь и ее же тыльной стороной поддел подбородок задержанного. Проделано это было без размаха, мастерски. Толик чвякнул зубами и начал было привставать, но оперуполномоченный Чернояров (в миру – Чернота) хлестко двинул ему по шее кулаком, подставив под лицо колено. Лавренев упал на пол. Губа недовольно зыркнул на Воронцова:
– Воронок, запомни: от точки «А» до точки «Б» паровозы добираются по прямой!
Опер ничего не ответил, лишь вздохнул с сожалением, взял электрочайник и пошел в туалет за водой.
Набирая в туалете теплую серую воду (про чистую уже давно забыли, так как холодная не шла давно), Воронков подумал о том, что иногда лупить, конечно, правильно. Иногда это происходит от бессилия. Иногда бывает стыдно… А еще иногда… Воронцов разозлился сам на себя, как на человека, у которого нет собственного мнения. Когда он вернулся в кабинет, Толик лежал на полу, свернувшись клубочком, и как-то странно охал легкими. Воронок понял, что Лавреневу хорошо пробили в солнечное сплетение. Губа одним коленом уперся задержанному в плечо и орал:
– Ну, падла! Ну!! Сильнее вздыхай!
– Толян, не быкуй, все равно же скажешь! – уверенно поддержал коллегу Чернота.
Лаврентий сделал страшную ошибку: вместо того, чтобы прямо заявить, мол, знаю, но ничего вам, козлам, не скажу, он начал убеждать, что ничего ни про какой лифт не знает. А при втором варианте бить легче. Его и били. В какой-то момент вошел Рахимов, безразлично посмотрел на происходящее и медленно и тихо произнес:
