Современный зарубежный детектив-4. Компиляция. Книги 1-23 (СИ) - Барнс Дженнифер Линн

— Так вот как ты меня нашла. — Ему действительно было интересно.

— Не совсем. Помогли некоторые законные документы. Но как только я нашла тебя, я наконец поняла, что означают эти статьи.

— Я посылал их маме. Каждый раз, когда меня переводили в другой город, я отправлял ей газетную статью, чтобы она знала, где я. И все. Просто вырезки.

Он протянул руку через стол и помедлил.

— Давай немного просто посидим. — Я уронила руки на колени. — Не нужно ничего объяснять. Бо́льшую часть я уже знаю.

Мне было не важно, что в могиле Така оказался какой-то бездомный. Или что когда-то Так был студентом по имени Барри. Какая разница, ведь мой погибший брат сидит напротив, пульсирует жизнью и хочет сократить расстояние между нами.

— Я был питчером-левшой, — сказал он. — Люди Кантини разыскивали леворуких питчеров моего возраста по всем университетам. Федералы сказали мне, что за двумя левшами из соседних штатов идет слежка. Уильям думал, что это лишь вопрос времени.

Уильям. Папа.

Так поднял вырезку с фотографией Дженнифер, уставился на ее застывшую навеки улыбку на фоне печального маленького домика в Оклахоме.

— Никогда себе не прощу, — сказал он. — Я любил ее. В то лето они отследили меня в университете Оклахомы: у федералов была утечка данных. Первой они нашли Дженнифер. Пытали ее, чтобы вызнать мой адрес. И я уверен, что она меня не выдала. — Его голос дрогнул. — Маршалы продолжили меня переселять. Со временем я оказался тут.

Так откинулся на спинку стула и поправил очки своими длинными изящными пальцами прирожденного пианиста.

— С Норой я познакомился в школе Истмана, и она спасла мне жизнь. Мы женаты уже двадцать лет. Она преподает игру на флейте. У нас двое детей.

— Я знаю. — Чего я не знала, так это стоит ли сознаваться в том, что шпионила за ним вчера, шпионила на протяжении нескольких месяцев. Я понятия не имела, знает ли он о наследстве. Финансовые документы, которые нашла Марша, упоминали, что наследники не должны знать о деньгах до двадцать пятого дня рождения.

Я рассматривала его лицо. Вблизи он казался гораздо старше своих сорока четырех. Морщинки разбегались от уголков глаз. Две глубокие линии пересекали лоб. Только руки казались гладкими и юными. Бледно-желтая рубашка под твидовым пиджаком слегка помялась, давно не глаженая. Бледно-голубые джинсы обтрепались над белыми кроссовками «Найк». Он явно не следил за внешним видом.

Интересно, каким он вырос.

Мне казалось, что двояким.

Человеком, который часами терпеливо сидит за пианино и «ставит» студентам руки, выслушивая их попытки играть.

И человеком, который запирается в кабинете со звукоизоляцией и играет громоподобные композиции, полные ужаса, потери, ярости. И ноты врезаются в стены, мечутся в закрытом пространстве, пытаясь найти выход. Как и он сам.

— Томми, ты слышала, что я сказал? Я видел маму незадолго до ее смерти. Она позвонила мне. Была в отчаянии. Попросила меня очистить одну из ее банковских ячеек. Дала мне название банка. Я отказался. Приезжать домой было слишком рискованно. Два дня спустя я перезвонил по тому же номеру. Сказал медсестре, что я дальний родственник и хочу узнать о состоянии больной. Она ответила, что миссис МакКлауд лечится от деменции. Что ее муж недавно скончался. И в то же утро я вылетел в Техас.

Он нервно постукивал пальцем по краю чашки, к которой так и не притронулся. Кофе остывал. Его глаза казались зеркалами, они отражали калейдоскоп эмоций, которые я не могла распознать. Стыд, может быть? И боль за папу? Он все знал и решил не появляться на похоронах? Но прежде чем я успела, точнее, решилась спросить, он продолжил:

— Это было ошибкой. Женщина в банке пустила меня только на порог. А мама… она меня, конечно же, не узнала. Я все равно сидел с ней, держал ее за руку, рассказывал про детей. Пробыл у нее полчаса. Когда я выходил, она выкрикивала мое имя. Я не вернулся.

Об этом я не догадывалась. Значит, тем маминым посетителем был Так, а вовсе не подручный Кантини.

— Я сожалею, — повторил он. — О том, что меня не было рядом. Я знал, что ложь сильно давила на папу. Даже когда ты была еще маленькой, до того, как все полетело к черту, он очень хотел рассказать тебе.

— Мой отец — Энтони Марчетти, — сухо сказала я.

— Твой настоящий отец — Уильям МакКлауд. И мой тоже. Генетика тут ни при чем.

У него не было права так говорить.

Хотя, впрочем, было.

Эти его слова всколыхнули все то, что я так отчаянно пыталась похоронить.

Я склонила голову и выудила из-под стола рюкзак, поставила его на колени и открыла маленькое отделение.

— А это ты помнишь?

Я положила перед ним на стол старую карту, джокера, и прочитала эмоции на лице Така, когда он перевернул картинку и заметил двух розовых лебедей на рубашке.

— Нечто дикое. — Он посмотрел на меня с хитрой улыбкой, которую я помнила. — Нечто неожиданное. Бабушка никогда не ошибалась.

Я выложила следующую карту. Ту, что вытащила наугад из колоды, которую отчаянно тасовала часами, не в силах заснуть в своем номере отеля. Бабушкин быстрый и легкий способ ответить на четко сформулированный срочный вопрос.

Поэтому я и сидела сейчас за столом, а не летела домой в самолете, оставив прошлое позади и повернувшись спиной к вопросам без ответа.

Одна карта, один ответ.

Тройка треф.

Второй шанс для меня и Така.

Эпилог

Я сидела на полу в старой комнате Така, а передо мной возвышалась стопка сокровищ. Голубое перо сойки, засушенный стебель лаванды, пакет для продуктов, гладкий камешек с дорожки, вилка, фотография. Я не знала, что все эти предметы значили для нашей мамы, но она прятала их под матрасом в детской сына, которого так и не смогла отпустить.

Был ветреный и облачный октябрьский день. После встречи с братом в кофейне Нью-Йорка прошел почти год. Мы готовили дом к первому семейному вечеру на ранчо, к встрече с моими племянниками и золовкой. Я не ожидала найти мамину коллекцию во время уборки, но помнила папины слова о том, что в конце концов это стало ее привычкой. Прятать нелепые для чужого глаза вещи.

— А что это такое? — спросила Мэдди, возникая рядом со мной. Ее лицо и руки были покрыты пылью, теннисные туфли испачканы коровьим навозом — все это было частью ее ритуала по «уборке амбара».

— Кое-что из того, что хранила твоя бабушка.

— Круто, — сказала она. — А можно я возьму себе перо?

— Конечно.

Она провела перышком по щеке, а потом подняла лежавшую сверху фотографию.

— Это ты?

Я удивилась тому, как мгновенно она увидела то, чего я не замечала.

— Нет, это твоя бабушка. И тут она держит за руку твоего дядю Така. Ему, наверное, годика три.

— Ты до сих пор злишься на нее за вранье?

— Не то чтобы злюсь, нет.

Она печально на меня посмотрела.

— Знаешь, моя мама тоже мне врет.

— Не говори так, Мэдди. Твоя мама ни за что не стала бы лгать.

— Она говорит, что опухоль в моем мозгу — это ерунда и волноваться тут не о чем.

Меня пронзила резкая боль. Мы никогда не использовали слово «опухоль», говоря о Мэдди. Никогда.

— А что ты думаешь? — осторожно спросила я.

— Я думаю, мама не знает, что может случиться. И никто не знает.

— Ты можешь всегда поговорить об этом со мной. — Я потянулась к ней, погладила ее по волосам. — Но лучше тебе поговорить с мамой.

— А маме лучше, когда все, как сейчас. Думать, что я не знаю. Защищать меня. — Мэдди вскочила на ноги, протянула мне фотографию, но уходить пока не спешила. — Как думаешь, кузены захотят поиграть в крикет? Я нашла в амбаре старый набор для игры. И могу все устроить.

— Мне кажется, им понравится, — сказала я, и Мэдди выскочила из комнаты, не понимая, что только что распахнула дверь моей тюрьмы.

Я смотрела на мамину фотографию и не просила ее отвечать мне, как в детстве просила Этту Плейс. Но я надеялась, что она меня слышит.