Жан-Люк Банналек - Курортное убийство
Дюпен ощутил неприятное внутреннее беспокойство, очень ему не понравившееся. Он достал телефон и набрал номер Кадега.
– Кадег, я хочу знать, что делал Пьер-Луи Пеннек всю эту неделю – начиная с понедельника. Узнайте все, что только возможно. Что конкретно он делал, с кем встречался, с кем разговаривал, кому звонил? Еще раз опросите всех, кто его видел, о последних четырех днях его жизни. Результат доложите Ривалю. Итак, все внимание на последние четыре дня – от понедельника до прошлой ночи.
– Только на эти четыре дня? Но почему?
– Да, то есть нет. Конечно, не только на последние четыре дня, но на них в первую очередь.
– Но почему? Почему на эти четыре дня, господин комиссар?
– Это шестое чувство, Кадег, шестое чувство.
– Мы будем опираться в полицейском расследовании на какое-то шестое чувство? У меня есть и другие неотложные дела, господин комиссар.
– Я все объясню вам позже, Кадег, а пока мне надо встретиться с Фраганом Делоном.
Дюпен не попрощавшись отключился.
Нольвенн позвонила Делону и перенесла визит комиссара на 17 часов. Сейчас было половина пятого. Дюпен решил, что успеет заскочить в свою любимую лавку, чтобы купить пару ручек. Обычно он предпочитал дешевые одноразовые черные ручки, которые регулярно терял с такой быстротой, что не успевал восполнять потери. К тому же надо было купить и пару блокнотов. С окончания школы Дюпен покупал только узкие нелинованные блокноты формата А5 красного цвета. Эти блокноты он безошибочно находил в любой груде хлама. У Дюпена с детства был безобразный почерк. Мало того, что он был неразборчивым, он был к тому же невероятно крупным. Исписанные страницы производили, вероятно, ужасающее впечатление на сторонних наблюдателей. Ведя дела, он снова и снова перечитывал свои записи. Если честно, то сам Дюпен не смог бы назвать критерии, по которым он отбирал материал, который записывал в блокнот. Правда, принцип был на удивление прост: он записывал все, что в данный момент казалось ему важным. Он записывал ключевые слова, делал эскизы, рисовал таблицы. Временами записи невероятно разбухали. Но Дюпену были нужны именно подробные записи, ибо память его отличалась странным своеволием и избирательностью, что страшно раздражало комиссара. Она упрямо хранила ненужные сведения. Причем в мельчайших деталях, но отказывалась воспроизводить то, что непременно надо было вспомнить.
В уютной табачно-газетной лавчонке, расположенной на самой большой в городе улице – на набережной Пенерофф, было оживленно, как, впрочем, и во всем Конкарно. Люди готовились к самому радостному городскому празднику – Фестивалю Синих Сетей.
Дюпен любил эту лавку; она, подобно всякой уважающей себя лавке по продаже прессы и табака, была до самого потолка забита чем угодно: газетами, журналами, книгами, тетрадями, письменными принадлежностями, сладостями, пластиковыми безделушками и прочим хламом.
У Дюпена зазвонил телефон. На дисплее высветилось: «Номер скрыт». Дюпен торопливо расплатился, вышел на улицу и, не представившись, поднес трубку к уху.
– Господин комиссар?
– Я слушаю вас.
– Это Фабьен Гойяр, мэр Понт-Авена.
Дюпен много слышал о Гойяре, но не помнил, в связи с чем. Он ненавидел политиков, за очень немногими исключениями, – они всегда предавали самое важное, самые лучшие идеи, и к тому же их стало так много. Кроме того, они считали наивными идеалистами всех, кто думал о них так же, как Дюпен.
– Я звоню вам, так как в силу своего положения хочу узнать, насколько далеко продвинулись вы в расследовании убийства. Это неслыханное преступление для нашего маленького городка. Для нас это просто смертельная катастрофа, особенно перед началом туристского сезона. Вы должны представить себе…
У Дюпена внезапно и безнадежно испортилось настроение. Это была непоколебимая дурная закономерность: все власть имущие этого мира всегда озабочены только двумя вещами – деньгами и значимостью собственной персоны. Нельзя сказать, что Дюпен сильно печалился по этому поводу, но каждое такое вмешательство действовало ему на нервы и, что хуже всего, отнимало драгоценное время. Непосредственный начальник Дюпена, префект Локмарьякер, ничем не мог ему помочь – даже напротив, мог только помешать. Между тем Гойяр продолжал говорить. В его тоне причудливо смешались угодливость и властность. В конце концов Дюпен перебил собеседника:
– Поверьте, мы делаем все возможное, господин мэр.
– Вам известно, что не только некоторые постояльцы «Сентраля», но и гости других отелей уже покинули наш город? Вы понимаете, что это значит для нас в эти кризисные времена? У нас и так в этом году меньше гостей, чем обычно, а тут еще это убийство.
Дюпен молчал. В трубке повисло долгое молчание.
– У вас есть какие-то конкретные предположения, господин комиссар? Осмелюсь сказать, что в таком маленьком городке, как наш, невозможно спрятать все улики.
– Господин мэр, в мои обязанности не входит высказывать предположения.
– Но как вы думаете, кто убил Пеннека? Какой-то чужак или местный житель? Наверняка это какой-то приезжий. Вам надо сосредоточиться именно на такой версии.
Дюпен шумно вздохнул.
– Вам не кажется, что преступник все еще находится в городе? Вы не думаете, что он может продолжать убивать и дальше? Это посеет в городке невероятную панику.
– Господин мэр, сейчас мне кажется, что у меня звонит второй телефон. Как только у меня будет что-то конкретное, я сразу же вам сообщу, это я обещаю.
– Поймите мое положение, я…
Дюпен отключился.
Он мог гордиться собой. Ему удалось лучше, чем раньше, сдержать раздражение. Хватит с него переводов на новое место службы. Иногда надо придержать язык, как бы трудно это ни было. В Париже он тоже держался из последних сил, но все же несколько раз срывался и однажды допустил – как было сказано в документах – «тяжкое оскорбление» парижского мэра, который по капризу судьбы стал вскоре президентом страны. Скандал совпал с праздничными мероприятиями, и это окончательно доконало Дюпена, а оскорбления, или, как их деликатно именовали в официальных бумагах, «повторные низкие инсинуации» в адрес вышестоящих начальников, никогда не способствовали продвижению по службе.
Но сейчас он все сделал правильно, не поддался на провокацию и повел себя совершенно спокойно. Но радости это смирение ему не прибавило. Необходимость держать в узде рвущуюся наружу ярость страшно давила на психику, не давала дышать. Начальникам для полного счастья не хватило пары таких его «провалов», которые, казалось, стали требованием, даже, если угодно, стандартом его профессии: наркотики или по крайней мере алкоголизм, невроз или клинически выраженная депрессия, коррупция, криминальное прошлое и несколько скандальных разводов. Ничего такого в его послужном списке не оказалось.
Дюпен, размышляя, шел к машине. Он должен вовремя успеть к Фрагану Делону.
На разговор с ним Дюпен возлагал слишком большие надежды. Но, если быть честным, эта беседа не дала ему ничего по-настоящему существенного.
Франсина Лажу и Фраган Делон были, как представлялось Дюпену, самыми близкими Пеннеку людьми. Если он и поделился с кем-то своими бедами и страхами, то скорее всего именно с ними. Однако Делон ничего не знал о смертельном недуге Пеннека, как не знал и о том, доверил ли кому-нибудь Пеннек свою страшную тайну. Делон не знал и ни о каких ссорах или конфликтах Пеннека с кем-нибудь за последние месяцы или недели; он вообще не знал ни о каких конфликтах своего старого друга. Хотя нет, Делону было известно о ссоре Пеннека с его сводным братом. Когда Дюпен коснулся этой темы, старик оживился и развязал язык. В этом конфликте он решительно осуждал Андре Пеннека. То же самое касалось отношений Пеннека с мадам Лажу. Делон был твердо уверен, что между ними никогда не было любовной связи. Нет, сам Пеннек ничего ему об этом не говорил, но Делон был на сто процентов уверен в своей правоте. Все эти сведения Делон высказал очень скупо, но держал себя при этом очень дружелюбно и приветливо. Делон считал, что между Пеннеком и его сыном не было настоящей близости. Но этой темы – впрочем, как и других сторон своей личной жизни – Пеннек в разговорах с Делоном почти не касался. «Мы говорили с ним на разные темы, но очень редко о наших личных делах», – сказал Дюпену Делон. В таких отношениях двух старых бретонцев не было, пожалуй, ничего удивительного. Было видно, что Делон сильно скорбит по поводу смерти друга, хотя об этом не было сказано ни слова.
В последние три дня до смерти Пеннека – Дюпен знал об этом от Риваля – Делон с ним не виделся, он в это время был у дочери в Бресте. Таким образом, он не мог ничем помочь в реконструкции жизни Пеннека с понедельника, то есть с визита к доктору Гаррегу, до смерти.
Одно было ясно: отель был смыслом и центром жизни Пьера-Луи Пеннека, его наследием и связанным с ним священным долгом. Пеннек состоял членом множества комитетов и объединений общины, занимавшихся сохранением традиций и поощрением молодых художников Понт-Авена.
