Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда
Он непонятным образом переменил свое мнение, и теперь настаивает на том, что не позволит мне читать свое жизнеописание, над которым работает сейчас. Я не могу понять этого; вопреки отвращению, которое я испытывал по отношению к нему, я всегда был неизменно вежливым. Иногда даже в высшей степени, когда я пытаюсь сменить направленность разговора и перейти к теме вскармливания грудью — или, в его случае, отсутствия оного — я замечаю, как он своеобразно вглядывается в мою промежность; естественно, это беспокоит меня сильнее всего. Моей первой мыслью было предположение о том, что он извращенец — но тогда я немедленно напомнил себе о том, что он даже хуже: он порочный убийца — и, как он часто мне напоминает, заодно и шеф-повар.
Может показаться, что он пытается истолковать эту свою мерзкую одержимость с помощью разумного объяснения — он называет это «метафизикой», философией, если вам угодно. Я однажды читал книгу англичанина Де Куинси об «искусстве» убийства, и тихо смеялся про себя; когда я вынужден слушать запутанные бредни этого чудовища Криспа, я почти физически заболеваю. На самом деле я заставил няню Петти принести сосуд в комнату для бесед: как известно, я не мог контролировать себя. Хвала Господу, что я еще не использовал этот сосуд (пока). Он сравнивает себя с Платоном — с Платоном, Сократом, Аристотелем — и уверен в том, что его истолкование «Поглощения» относится к высочайшим и благородным философиям мира. Отвращение — самая непрофессиональная эмоция для психиатра, которой он поддается, но я легко признаюсь, что преодолел его.
Ты веришь во зло, Лучиано? О, я не имею в виду жалкую посредственность нашего коллективного морального падения, — я не имею в виду наши измены в совокуплениях с любовницами, нашу искреннюю жадность, наш омерзительный отказ от честности и сдерживаемый голос полуночной совести — а, скорее, совершенную первопричину или — осмелюсь ли я сказать это? — энергию зла. Если мы с тобой, Лучиано, все еще исповедуем католическую веру нашего детства, я могу спросить тебя: «Ты веришь в Дьявола?» Потому что с каждым уходящим днем я обнаруживаю, что вынужден бороться с попыткой поверить в то, что Орландо Крисп одержим. Несколько веков назад наша церковь сжигала шизофреников на колах, воображая, что они заражены демонами, и изгнание нечистой силы было церковным лекарством для больных маниакальной депрессией; Бог знает, уж кто-кто, а я трепещу перед мыслью о том, что психиатрическая наука должна будет сделать шаг назад к тем годам ужасной невежественности, и даже — даже я, Энрико Баллетти, я, который отмахивался от всех противников, чтобы выиграть столь желанный итальянский приз Альберто-Праут со своей работой «Исследования аспектов нарциссизма в жизни вне брака» — что я буду мучиться долгие бессонные ночи напролет недостойными подозрениями относительно того, что мой пациент одержим Дьяволом! Это унизительно.
Крисп теперь отказывается говорить мне что-либо еще об этих так называемых «близнецах» Жаке и Жанне, и я начинаю верить в то, что они целиком являются плодом его воображения. Следовательно, я изменил свое мнение, и теперь я уверен (все разговоры об одержимости — в сторону!) в том, что эта Королева Хайгейта прячется глубоко на дне его психики, рассеивая ужасное опустошение повсюду. Крисп совершенно явно дает понять, что он идеализирует свою мать и поклоняется ей, он всецело предан и поклоняется ей фанатично — в смерти; хотя ему не давали материнский сосок на ранних месяцах, и я не могу утверждать, но думаю, что это отразилось на нем, вероятно, столь неизгладимо. Напоследок — предположение, над которым я размышляю. Ибо — подумай, Лучиано! — если он сознательно питается неоскверненной памятью, разве не из-за этого он вынужден бессознательно питаться плотью, которой ему не давали? Он воображает, что его королева Хайгейта была святой, но глубоко-глубоко внутри него есть скрытое понимание того, что ее грудь отвергла его — эти противоречащие друг другу утверждения истязают его. Теперь, в первую очередь, он должен мстить плоти, которую у него отобрали, а во-вторых, поглощать ее в как можно больших количествах на тот случай, если у него снова ее отберут. Это ребенок в душе,
Лучиано, который одержим страстью к мясу — и вот! Я сказал это! — это ребенок в душе, который одержим! Возможно, мои мучительные и уничижающие подозрения, в конце концов, были не так уж далеки от истины; я напоминаю самому себе, что я говорил как психиатр, а не как богослов, и только это меня утешает.
Каварадосси из Департамента тюремного обеспечения спросил меня вчера вечером, не хочу ли я присоединиться к ним с женой и поужинать вместе. Арабелла — ты знаешь, как я всегда издалека восхищался этим божественным созданием! — но он всегда любил побаловать свой желудок, а так мне была невыносима даже мысль о том, чтобы сидеть напротив него пока он будет ковыряться вилкой в огромном куске внутренностей в томатном соусе, я против своего желания был вынужден отказаться. О Боже.
Энрико Баллетти
Отчет зарегистрирован Лучиано Касти, главным офицером медицинской службы.
VI
Да, я убил своего отца! Я был отцеубийцей — преступление, с которым сложнее всего жить, как они говорят, если не считать убийства собственной матери; что ж, я, например, знал, что совсем не трудно жить со своим преступлением (если кто-то может назвать это преступлением с такой жертвой, как мой отец) — единственной трудностью, которая могла бы у меня возникнуть, было убедиться в том, что меня не поймают.
Я знал, что мисс Лидию Малоун ожидает сходная судьба, так как я не мог себе позволить отпустить ее на все четыре стороны, не наговорив ей всякой всячины, чтобы она оставила моего отца живого в прекрасном расположении в Il Bistro. Соответственно, я позвонил, чтобы сказать ей, что мой отец решил остаться со мной на несколько дней для того, чтобы уладить некоторые вещи между нами, и что она приглашена на «мирные переговоры» в следующий вечер.
Меня приводила в ярость мысль о том, что она остановилась в хайгейтском доме, где я вырос в сиянии моей матери — во всех этих комнатах, по которым шествовала моя богиня, воздух отравлялся ее дешевизной и безвкусием, которыми она дышала — о, это было невыносимо! Эта ярость вылилась в работу, которую я выполнил с редкой легкостью. Хорошо же, мисс Лидия Малоун придет, чтобы присоединиться к моему отцу — прямо в холодильной камере, где я хранил его обнаженный труп, и, в конечном счете, — я страстно надеялся на это, — в вечных огнях ада.
Поверьте мне, это было такое простое дело! Верность и преданность меняются так же легко, как пара носков. Я был поражен, что мой так называемый отец оказался таким идиотом, чтобы пасть ради этой нахальной приспособленки.
— Я повторяла ему, что мне нужен мужчина помоложе, — сказала она вполголоса. — Он не слушал. Он так влюблен в меня, ты же видишь.
— Любовь слепа, Лидия.
— Что если он застанет нас? Я имею в виду — представь, что он вернется? О, Боже.
— Я же сказал тебе, что он ушел на весь вечер.
— А как насчет этого — как ты назвал это?
— Мирные переговоры, — сказал я. — Чтобы уладить все между нами. Нас трое, все снова друзья. Это будет завтра, дорогая, разве я не сказал? Завтра мы все исправим, вот увидишь.
— О, детка. Ты не думаешь, что он будет ужасно зол?
— Ни на минуту.
— Ты кажешься таким уверенным…
— Я такой и есть, поверь мне.
— Он ведь может взять и поселиться жить в коттедже, разве нет? Ему понравится это. Ты ведь не будешь возражать, так ведь, Орландо? Я не хочу видеть его несчастным, в самом деле, не хочу. О, я, наверно, бесстыдная?
— Совершенно.
— Ты думаешь, он поймет со временем?
— Конечно.
— Как ты думаешь, он простит нас?
— Безусловно.
— Я чувствую себя такой шлюхой.
— Разве это так уж плохо?
— О, Орландо, как ты можешь!
Я превосходно ее накормил и усыпил с помощью довольно сильного успокаивающего порошка (легко добытого по рецепту от доктора Леви) в третьем бокале вина. Веской причиной ее второго посещения Il Bistro была, как я знал, невозможность сопротивляться искушению поиметь обоих: и отца, и сына, а также ей не удалось до конца примирить возбуждение от победы с претенциозностью отвращения и раскаяния. В конце концов, она просто отказалась от этого как от плохой работы и набросилась на меня с маниакальным голодом старого алкоголика, кидающегося на выпивку.
Мы лежали, обняв друг друга, на диване перед огнем; плоть и огненный свет — отличное сочетание! Кричаще темно-красный блеск ее тесного платья, кожа ее горла и плечи, ярко блестящие глянцем дешевой фальши, чувственное вульгарное благоухание «Nuit d'Amour»[126] мое колено, прижимающееся к ее животу — и все это омыто в мягком, янтарном отблеске огня. Мы были словно образы на старом дагерротипе, персонажи давно забытые и давно отвергнутые, предоставленные нашим собственным необычным установкам на вечность. Мне удалось почувствовать запах ее желания, и в тот же момент внутренним слухом своего сознания я слышал резкую скрежещущую перкуссию где-то на среднем расстоянии, словно открывающийся засов, словно поэма в авангардистском духе. Я ощущал иглы позади своей шеи, но в отличие от перкуссии, я не думал, что это был эффект моей синэстезии — я полагаю, что это была чистая игра нервов.
