Артур Ли Аллен - Человеческое
Первым делом, после ошеломительной новости, я подумал про бабу Машу. Что с ней? Жива ли она? Если да, то она должна знать – все. Может быть, это она сделала? Но такие мысли были лишь тщетной попыткой отвлечься. Конечно, я не мог представить эту милую старушенцию с пистолетом. Да еще и совершающую такое. Я позвонил на работу. Как же мне не хотелось упоминать это – я работаю в полиции. Я думал, что мне это поможет. Информация должна стекаться ко мне со всех уголков, расследование должно идти в несколько раз быстрее. Но я ошибался.
Оказалось, моего сына обнаружила именно баба Маша. Её тогда сразу повезли в полицию, чтобы допросить и держали там весь следующий день. Когда я примчался в местное отделение, меня к ней даже не пустили, даже подлиная ксива и звание майор не помогли мне. Прошел день, прежде чем её выпустили. Когда она вышла из маленькой комнатки, на ней не было и лица. Сухие, морщинистые губы и глаза, безжизненные волосы. Кажется, за тот день она постарела еще лет на десять. Я поднялся с кушетки, на которой провел в ожидании полдня, и спросил у старушки:
– Что произошло?
Она печально посмотрела на меня иссушенными глазами. Возможно, в камере допроса она потеряла возможность плакать – навсегда. Она разомкнула слипшиеся губы и попыталась что-то сказать, но раздался лишь слабый хрип и её рот снова захлопнулся. Я постарался держать себя в руках.
– Вы видели, кто его… – я на секунду замешкался, – убил? – Произносить эти слова было по-прежнему очень тяжело. Она отрицательно покачала головой и опустила глаза, превратившись в маленький, старенький, сутулый холмик. Стыдно… Как потом оказалось, она пошла в магазин за продуктами, одна, как делала это постоянно. Ничего необычного. Но вернувшись домой, обнаружила его склонившегося в инвалидном кресле над лужей крови. Затылок был раскурочен, а пол и стена позади него запачканы кровавыми брызгами. Она сказала, что возможно он мог убить себя сам. Но это, конечно, была не правда. Нет, Тетя Маша не врала. Она сама не понимала что говорит. Её руки тряслись, а взгляд умолял простить. Это был защитный рефлекс. Она понимала, что ей светит. Адвокат сказал, что мне бы следовало подать в суд иск на бабу Машу, так как в контракте об уходе за сыном оговаривалось, что она должна находиться рядом с ним все двадцать четыре часа в сутки. И как бы там ни было, если она его не убивала, то оставила одно, нарушив тем самым контракт, что уже возлагает не неё ответственность. Собственно, это конечно, абсурд, но баба Маша была единственной и последней подозреваемой, но, получается, и виноватой в смерти моего сына. Подавать в суд я на неё не стал. Мне требовалось оставаться трезвым и понимать всю сложность ситуации. Обвинить старушку конечно проще всего. Но я далеко не глуп и лгать себе не собирался. Убит инвалид. Кто мог это сделать? У кого рука подымится на такое?
Шли дни. Расследование не продвигалось. Хоть и меня пытались ограничить от хода дела, так как я близкий родственник, и обычно эмоционально заинтересованные в таких делах не приветствуются. Но у меня все же были друзья в полиции, которые и «шептали» некоторую информацию о расследовании. Но, слушая что они говорят, лучше мне от неё не становилось. Замок во входной двери был цел. Без каких либо следов взлома. Это означает, что убийца вошел туда добровольно. Но как это возможно? Мой сын не мог открыть дверь. ДЦП так сковало его движения и рассудок, что он не мог даже сам надеть на себя трусы. Не говоря уже о более сложных задачах. Открыть дверь он не мог – однозначно. Но, похоже, мне никто не верит, якобы объяснить проникновение по-другому невозможно. Ключи баба Маша не теряла, они всегда находились при ней. Запасные ключи есть только у нас с женой. Тут настал еще один тяжелый этап в нашей жизни. Меня и жену по очереди вызывали на допрос. Спрашивали, где мы были в тот день, чем занимались. Определенно было понятно, что они внесли нас в список подозреваемых. У них не оставалось другого выхода. Я, как мог, справлялся с этой напастью – продолжал сохранять рассудок, и понимал, чтобы они не говорили, я знаю правду. Даже если возможно нащупать какие-то мотивы. Я этого не делал. Вера конечно тоже. Она, кстати, находилась в полной прострации с того дня. Почти не разговаривала, пила какие-то таблетки. Я надеялся, что это пройдет…
Второй факт, который мне удалось разузнать о смерти сына – это то, что в квартире ничего не было украдено. Последняя лазейка, последняя надежда превратилась в пепел. Из квартиры ничего не было украдено… Хотя там красть было нечего. Но обычно, отчаянные грабители, попавшие в такую ситуацию, начинают брать все, что попадется под руку. Разную мелочевку, одежду, домашний телефон, возможно еду. Так они пытаются удовлетворить свои воровские потребности. Если не нашел ничего ценного, то хотя бы ушел не с пустыми руками. Баба Маша жила скромно. А сыну, сами понимаете, мало что в жизни было нужно. Если вообще хоть что-то было нужно. Получается, если это был не грабитель, то он целенаправленно пришел к моему сыну. Я не глуп, я все прекрасно понимаю. Двадцать первый век, всюду, как, огни на новогодней елке вспыхивают организации по борьбе за права человека. Сложно об этом писать. Но возможно моим сыном «занялись» именно такие выродки, которые считают, что инвалиды, как мой сын, страдают и не могут сами сделать то, что им так хочется – убить себя. Возможно, они правы. Но когда это случается в твоей семье, эти высказывания, мысли сразу становятся клоунадой и ребячеством. Как можно решать за человека, тем более своего родного сына – жить ему или умереть. Конечно, я знал о таком понятии как «эвтаназия». И как-то даже общались с женой на эту тему. Но она сразу дала понять, что против этого и вообще против обсуждения таких вещей. Но мысль о возможных «борцах за права» пришла мне в голову, к сожалению, не первому. Я обратился в полицию, там со мной пообщались какие-то люди из администрации. Настоятельно просили не разглашать что-либо из расследования, не обращаться в телевидение, газеты, в прессу, в общем. Тут же пришло письмо из правительства с соболезнованиями и уведомление о выплате денег – «компенсации». Ублюдки. Они решили от нас просто откупиться. Вы наверно полагаете, что после такого выпада я восстал против всего гнилого мира. Нет. Я, конечно, осознавал, чем это пахнет. Они не хотели создавать резонанс в обществе. Ни какому нормальному государству не нужны массовые обсуждения о проблеме лишения больных людей возможности самостоятельно решать хотят они жить или нет. Плевать. Я все равно не собирался устраивать цирк из смерти моего сына. Мне вообще ни с кем это обсуждать не хотелось. Еще не хватало, чтобы об этом говорили на всех телеканалах страны. Превращать смерть человека, в популярность, трафик, а затем и деньги – вот все что они могут. А найти решение… Возможно, в этом случае решение никогда не найдется.
Еще одна проблема заключалась в сборе улик. Как мне сообщили, никаких следов не обнаружилось, кроме отпечатков. Но толку от них никакого. «Пустые» отпечатки, то есть в базе их не было, да и вообще нигде не было. Этот ненормальный совершил преступление в первый раз. Извините, но я отказываюсь думать, что это сделала женщина. Загадок вокруг убийства становилось все больше, шансов узнать, кто это сделал все меньше. Я как матерый реалист понял, что это, скорей всего, никогда не произойдет.
Похоронили мы его на городском кладбище. Почти никто не пришел. Хотя чего я ждал? У него почти никого и не было. Да и большинство людей всеми силами пытаются не замечать инвалидов. Тем более их смерти. Лежа в деревянном гробу, он выглядел, весьма не плохо. По крайней мере, он был таким спокойным и умиротворенным, каким я его еще никогда не видел. Странное ощущение в душе. Я похоронил сына, которого никогда не знал. Он ни разу не сказал мне ни слова, ни разу не посмотрел мне в глаза. Кем он был? О чем он думал? Любил ли меня? Любил ли я его? Кто его убил? Кто?
В тот день я решил, что не желаю быть погребенным в землю. Настолько отвратительным оказался этот обряд. Возможно, во всем виновата паршивая осенняя погода. Но впечатление осталось – его не смыть ничем. Даже алкоголем. Мы прибыли на кладбище, сопровождая гроб. Был сильный дождь. По всему периметру были вырыты ямы. Заранее. К сожалению, это невозможно остановить. Люди не знают, что сегодня умрут, не знают, что для них уже вырыта яма. Но в тот день было много грязи. После недолгих прощальных обрядов гроб опустили в сырую яму заполненную водой сантиметров на тридцать. Потом «бравые» ребята принялись махать лопатами, забрасывая гроб землей. Та лишь с противным хлюпаньем погружалась под воду. Быдло-землекопы в процессе травили анекдоты и громко бесцеремонно смеялись. «Что здесь происходит?». Похоже, что кто-то надругается над чьей-то могилой, я просто прохожу мимо и думаю: «Как же все это плохо, как же мерзко, со мной такого не будет». Конечно, не будет, в тот день я решил, что хочу быть сожжен. «Так что же здесь происходит?». Я вам отвечу – просто хоронят моего сына.
