Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда
Да, я знал, в миг ошеломляющего интеллектуального озарения, которое испытал, что открыл философию своего алхимического искусства — метафизику, которая была ее матрицей и основой. Я немедленно окрестил ее Поглощением, и теперь я расскажу вам, что она, в конце концов, пришла, чтобы обозначить широкую перспективу моей жизни. Она придерживается утверждения, что мир Форм был, по Платону, — и его субъект, и метод, магнитным камнем его мышления, чувства и деяния. И я называю это искусство своим? Нет — конечно же, оно принадлежит миру!
Позвольте мне снова сказать это: мое искусство больше всего напоминает труд алхимика, так как я преобразовываю основное в необычайное, низкое в высокое, я превращаю мертвую плоть в rôti de porc aux pommes[120] и y меня нет совершенно никаких сомнений относительно того, что делается. Я подтверждаю на физическом уровне преобразование духовной значимости, духовный выбор, высокий и возвышенный, как горячий жир в чугунной кастрюле, так как слова являются знаками, и свидетельствуют о реальности.
Они боролись против невозможных странностей, эти необычные клоуны из мистической химии — ох, как они мечтали о том, чего никогда не смогут достигнуть, и, отчаявшись в этой своей мечте, активно продолжали стремиться к успеху, люди, одержимые беспорядочным трудом, вдохновленные сиянием света, который исходил из такой глубины, что они не смогли даже заметить его жар и принять на веру его существование. От работы в черном к работе в красном; от замаранной бесформенности prima materia к lapisphilosophorum[121]; от двух килограммов очищенных от костей бараньих лопаток к Navarin d'Agneau Printanier[122] — вы можете заметить прогресс? Они пытались превратить исходный металл в золото, и, делая это, они описывали эволюцию души через божественность; я превращаю мертвую свинью в Colombo de porc frais[123] и делаю практически то же самое. Через двойное движение уступок и поглощения, плоть меньшего создания превращается в нечто великое: мертвая свинья становится Орландо Криспом. Может ли существовать более изумительное преобразование, чем это?
Во-вторых, я обнаружил, что после моего падения и удара головой у меня появилась очень странная способность, которую, признаюсь, время от времени все еще сбивает меня с толку, и которая, как я теперь знаю, называется синэстезия. Попросту говоря, это возможность воспринимать нечто существующее с помощью чувств, отличных от тех, которые созданы для их восприятия. Жареный цыпленок, например, может вызвать изогнутые очертания во внутренней перспективе сознания, или запах роз вызывает пение скрипок во внутреннем слухе. Мне довелось узнать, что эта необычная способность возникает естественным путем только у десяти людей из миллиона; более того, у них это явление случается непроизвольно, а не является предметом осознанного управления. Я же мог включать и выключать у себя эту возможность по своей воле, что сделало меня несколько чудаковатым.
Так как я пишу это здесь, в своей маленькой камере тюрьмы Регина Каэли, в среду, я могу заодно рассказать, что среды — красивейшие оттенки глубокого синего цвета; пятницы, дни, в которые я беседую с доктором Баллетти, — агрессивно красные. Розы, как я уже упоминал, заставляют меня слышать скрипки, играющие милую, высокую мелодию, которая одновременно грустна и поднимает настроение; цветы, которые были срезаны и поставлены в вазу, рыдают — это единственное слово должным образом описывает медленный, понижающийся ритм звуков виолончели, сопровождаемый пронзительным, скрежещущим звяканьем перкуссии, которую я неизменно слышу в своей голове, если настроюсь на синэстезию в присутствии срезанных цветов. Число три имеет душу треугольника, в то время как четыре — это две параллельные линии, а семь, сумма трех и четырех, — идеальный круг; кто-то может сказать, что три — это ворота, четыре — путь, а семь — досада от пропущенного мяча. Семь, да будет вам известно, всегда признавалось эзотериками, как древними, так и современными, числом великой мистической важности, и я совершенно не удивлен — оно выглядит как красивый круг, часто окрашенный в светлый, почти прозрачный аметистовый цвет. Чем больше число, тем меньше создается очертание.
Красный цвет звучит как яркий, чистый звук труб, и, что еще более удивительно, заставляет меня видеть огромную, похожую на дерево протяженность чистейшего золота; однако, скрипка становится моим любимейшим инструментом, потому что она открывает этот глубокий и прекрасный синий цвет, который теперь я связываю со средами. Мне кажется, что если бы я услышал, как кто-нибудь играет на скрипке в среду, я бы умер от пресыщения синим цветом — мягкого, умиротворяющего, восхитительно дрейфующего в синей бесконечности. Любые барабаны вызывают у меня отвращение, поскольку немедленно разрушают мое внутреннее видение безбрежным высохшим простором неравномерных черных очертаний, словно вещи пришельцев, сброшенные кожи рептилий, видоизмененные живые формы насекомых. Я считаю барабан самым страшным инструментом.
Для протокола, неизвестный читатель этих откровений, я могу сказать тебе, что оргазм (мой личный или чужой) — это звездный взрыв бриллиантов белого цвета, центр и сердце которого — маленький круг водянистого цвета; пройти через этот круг — это все равно, что пересечь безвременье и несуществующее пространство — бесконечную паузу, если хотите — и быть там вечно, поскольку пути обратно не существует. К счастью, человеческий оргазм недостаточно интенсивен для того, чтобы это произошло — только определенная тантрическая техника осмеливается превратить все это в реальность; я однажды читал об индийском монахе, который практиковал тантрические сношения с коровой — он потерял сознание за мгновение до кульминации и больше в это сознание не возвращался. Что случилось с коровой, мне неизвестно.
Цвет плотиИ — о! — что за новый и невообразимый горизонт открылся за пейзажем моего творческого видения! Чтобы как следует описать ослепительный мир многочисленных ощущений, в который я неожиданно погрузился, следует стать превыше предназначения слов. Теперь я не просто видел плоть, которую использовал для своих величайших художественных работ, я постигал ее. Она стала умопомрачительно живой в моих руках, она пела мне, омывала меня своим сияющим цветом. Я двигался среди очертаний и образов, и меня переносило в неисследованные просторы.
Каждый вид мяса — плоти — связан с особыми неповторимыми воспоминаниями. Говядина, например, уносит меня прочь в мир основных цветов — простых, сильных, непосредственно четких; это в некотором роде основа и первый принцип моей кулинарной алхимии, соответствующий nigredo[124] в древних алхимических процессах.
Вообразите, если угодно, безбрежный девственный пейзаж: каждая фигура в нем проста сама по себе, она упорядочена и в ней нет сложностей, мир чистых черных линий, плавных контуров, очертаний, которые ведут к другим очертаниям с ясностью и четкостью. Это творение, словно первое всплывшее в сознании Создателя, словно оно первое приняло форму в Его могущественной руке, и оно постигается непосредственно. Никто не спросит: «Что это?», поскольку все безупречно и совершенно само по себе, и не требует посредничества. Красный, белый и черный превалируют, брызги второстепенных цветов между пространствами — словно картина Фернанда Легера, который оказался художником, которым я совершенно восхищен.
Говядина поет и звучит как мощный медный инструмент — труба, туба, тромбон, саксофон, кларнет, горн — никогда не поглощающий целиком, хотя всегда устойчивый, мужественный; чем сложнее по составу и утонченнее блюдо из говядины, тем больше других тембров добавляется в этот основной звук — обычно звуки, более низкие, а острые соусы или приправы создают обертон пронзительной перкуссии. Говядина по-бургундски, со столь насыщенным соком, что она кажется почти черной, для меня неизменно ассоциируется с ужасными пассажами труб в отрывке «День гнева» из «Grand Messe des Morts»[125] Берлиоза.
Говядина — это сексуальная потенция молодого человека до того, как он стал разбрасываться ей; это покладистая сила недавно обретенных мускулов, и энергия эрегированного мужского члена; это мощь и страсть огня, доблесть бойца, королевская власть. Это, должен вам сказать — темп наших современных общественных эмоций — мужское мясо.
По моему мнению, блюдо, которое в самой полной мере позволяет сиять легкой скромности души говядины, которое в наименьшей степени мешает ее упорядоченной строгой безупречности — это классический Бифштекс тартар.
Бифштекс тартар
Для каждой порции
3/4 фунта (220 грамм) свежего говяжьего филе, хорошо порубленного
1 яичный желток
1 чайная ложка Ворчесгерского соуса
1 маленькая луковица, мелко порезанная
