Чеви Стивенс - Похищенная
Через четыре месяца у меня появился отчим, мистер Большая шишка. Он занимался продажами в какой-то фирме, ездил на «кадиллаке», курил сигары и даже носил ковбойские сапоги что могло бы иметь какой-то смысл, будь он из Техаса или хотя бы из провинции Альберта в Канаде, — но не думаю, чтобы он когда-нибудь вообще уезжал с острова. Мне кажется, что он — этакий пообтрепавшийся крутой парень, по-своему красивый, в стиле стареющего Тома Селлека.[7] Сразу после того как они поженились, мама бросила работу. Думаю, она считала его очень надежным.
— А что ты думала о своем новом отце?
— Он нормальный. И, похоже, действительно любит ее.
— Значит, у твоей матери появилась новая жизнь, но где было в ней место для тебя?
— Уэйн пробовал…
Я хотела, чтобы мои отношения с ним хоть отдаленно напоминали ту близость, какая была у меня с отцом, но нам просто не о чем было разговаривать. Он не читал ничего, кроме эротических журналов или буклетов, предлагавших способы быстрого обогащения. Потом я выяснила, что могу рассмешить его. Как только я поняла, что он считает меня забавной, я стала строить из себя полную дурочку и делать все, чтобы он лопался от смеха. Но когда такое случалось, матери это быстро надоедало и она бросала что-нибудь вроде: «Прекрати, Уэйн, ты только провоцируешь ее». Поэтому он останавливался. Меня это задевало, и я насмехалась над ним, где только могла, превращаясь в самоуверенную нахалку. В конце концов мы с ним просто перестали замечать друг друга.
Выродок внимательно смотрел на меня, и я поняла, что мои попытки больше узнать о нем привели к тому, что в итоге он больше узнал обо мне. Пора было возвращаться к своим задачам.
— А что ваш отец? — сказала я. — Вы о нем ничего не рассказывали.
— Отец? Этот человек никогда не был мне отцом. Он и для нее тоже был недостаточно хорош, только она не хотела этого замечать. — Голос его повысился. — Ради бога, он был разъезжающим коммивояжером, жирным волосатым коммивояжером, который…
Он пару раз судорожно сглотнул, потом сказал:
— Я должен был освободить ее.
У меня по спине пробежал холодок, но не от его слов, а от пустой безучастности, с какой они были произнесены. Мне хотелось узнать об этом больше, но инстинкт подсказывал мне, чтобы я остановилась. Это не имело значения. Как бы там ни было, бушевавшая в нем буря миновала.
Он с улыбкой вскочил с кровати, потянулся и, удовлетворенно вздохнув, сказал:
— Достаточно разговоров. Мы должны отпраздновать начало нашей собственной семьи. — Он бросил на меня тяжелый взгляд и кивнул. — Оставайся здесь.
Он оделся, набросил на себя пальто и скрылся на улице. Через открывшуюся дверь в комнату ворвался запах опавших листьев и мокрой грязи — ароматы умирающего лета.
Вернулся он с раскрасневшимся лицом, глаза возбужденно блестели. Одну руку он прятал за спиной. Он сел рядом со мной и вытянул руку вперед. Кулак был сжат.
— Иногда в жизни приходится переживать тяжелые времена, — сказал он. — Но это всего лишь испытание, и если мы остаемся сильными, то в конце концов бываем вознаграждены. — Он заглянул мне в глаза. — Дай руку, Энни.
Не отводя от меня взгляда, он положил мне в ладонь что-то маленькое и холодное. Я боялась посмотреть, что это.
— Когда-то очень давно я уже давал это кое-кому, но она этого не заслуживала.
Моя ладонь начала зудеть.
Он удивленно приподнял брови.
— Неужели тебе не хочется посмотреть на это?
Я медленно опустила глаза и увидела на ладони тонкую золотую цепочку.
Он протянул руку и пальцем коснулся крошечного золотого сердечка.
— Правда, красиво?
Мне ужасно хотелось зашвырнуть эту цепочку как можно дальше.
— Да, да, конечно. Спасибо, — сказала я.
Он взял цепочку у меня с ладони.
— Сядь, чтобы я мог надеть ее на тебя.
Когда холодный металл коснулся кожи, по моему телу пробежали мурашки.
Я хотела спросить, что случилось с девушкой, которой принадлежала эта цепочка, но побоялась, что он может мне ответить.
Сеанс восьмой
— Ну хорошо, док, я серьезно начинаю заниматься исследованием своего отношения — да, да, я знаю, что уже как-то делала это. Но сейчас я действительно начинаю вникать в природу вещей. Таких вещей, как, скажем, моя жизнь. Знаете, я, возможно, не всегда была маленькой жизнерадостной девочкой, до того как все это случилось, по целому ряду серьезных причин — смерть сестры, смерть отца, пьющая мать, туповатый отчим, но я, по крайней мере, не пыталась вынести все это дерьмо на всеобщее обозрение. А что теперь? Блин, да сейчас меня выводит из себя буквально каждый! Вы, репортеры, копы, почтальон, камень посреди дороги. Ладно, с камнем я, пожалуй, погорячилась. Честно, раньше я любила людей. Черт побери, можно даже сказать, что я была чертовски человечной личностью! А теперь?
Возьмите моих друзей. Они звонят мне или пытаются заходить в гости, они по-прежнему приглашают меня повсюду, но я при этом сразу начинаю думать, что им очень хочется расспросить, как продвигается следствие, или что это предложения типа «мы действительно должны были бы пригласить эту бедняжку с собой».
Посмотрите, с моей стороны думать так — не говоря уже о том, чтобы произносить это вслух, — выглядит недоброжелательно и по-детски, потому что мне следовало бы быть благодарной людям, которые хотя бы пробуют как-то заботиться обо мне, верно?
На самом деле в моей жизни происходит мало такого, чем мне хотелось бы поделиться, и я понятия не имею о половине всего того дерьма, которое они обсуждают между собой. Я не в курсе новостей кино, событий в мире, всяких тенденций и технологий. Поэтому если мне приходится сталкиваться с людьми во время непродолжительных вылазок во внешний мир, я спрашиваю об их жизни, и они облегченно вздыхают и начинают нести весь этот бред о кризисе рабочих мест, или о новом бой-френде, или о путешествии, в которое они отправляются. Я говорю себе: это звучит обнадеживающе и успокаивающе, что, несмотря на то что моя жизнь исковеркана, люди продолжают просыпаться по утрам и отправляются жить своей нормальной повседневной жизнью. Когда-нибудь и я смогу снова начать жаловаться на свою работу.
Но после того как мы прощаемся и я смотрю, как они уходят, возвращаясь в свою обычную, нормальную жизнь, я снова начинаю чувствовать эту озлобленность. Я ненавижу их за то, что они не испытали той боли, которую испытывала я, ненавижу их за способность быть довольными собой. И еще ненавижу себя за эти ощущения.
Мне даже удалось отдалиться от Кристины, хотя без борьбы она не сдалась. Когда я вернулась в свой дом, она с ног сбилась, приводя там все в порядок, собирая мебель, занимаясь подключением всех коммунальных служб. Заботливое отношение когда-то было одной из черт, которая нравилась мне в ней больше всего. Черт, я бы с радостью позволила Кристине налаживать мою жизнь. Но когда она начала расхаживать по моему дому с книжкой по фэн-шуй, смотреть, что тут нужно переделать, чтобы я притягивала жизненную энергию, подсовывать мне списки телефонов психотерапевтов, — это было еще до вас, — а также брошюры по реабилитации для жертв изнасилования, я становилась все более склонной спорить с ней, а она становилась все агрессивнее.
Потом она зашла с другой стороны — типа «давай обо всем поговорим» — и начала приносить с собой вино и карты таро. Она раскладывала их, а потом зачитывала многозначительные фразы, вроде «Ты напряженно боролась в одиночку. Пришло время разделить свое бремя с самыми близкими людьми». Если до меня не сразу доходила вся глубина мысли, каждое подобное утверждение сопровождалось заглядыванием мне в глаза и выразительной паузой. Эти визиты, если они и не особо нравились мне, я, по крайней мере, как-то терпела. Но после того как однажды она, разложив карты, заявила:
— Ты никогда не сможешь уйти от этого, если не начнешь об этом говорить, — я потеряла терпение и сорвалась.
— Наверное, твоя жизнь, Кристина, действительно ужасно тебе не нравится, если тебе требуется копаться еще и в моем дерьме.
У нее стало такое страдальческое выражение лица… Я пробормотала какие-то извинения, но она все равно вскоре ушла.
Последний раз, когда мы с ней общались, несколько месяцев назад, мы договорились о времени, когда она принесет мне свои старые вещи, — я пыталась как-то открутиться от этого, но она никаких отказов не принимала, настаивая, что это должно взбодрить меня. За час до ее предполагаемого приезда все мои внутренности вдруг начали буквально завязываться в узел от злости и негодования. Я отправила ей на пейджер сообщение, отменяя нашу встречу, а сама на три часа укатила на машине из дома. Вернувшись, я нашла на ступеньках большую коробку с одеждой, которую тут же отправила в подвал.
Когда она позвонила на следующий день, я не взяла трубку, но она оставила сообщение на автоответчике, возбужденное и легкомысленное, в котором спрашивала, получила ли я одежду, и говорила, как ей не терпится взглянуть на меня в ней. Я перезвонила ей на голосовую почту и поблагодарила, но с тех пор больше ни на одно ее сообщение не отвечала.
