Фриц Лейбер - Дьявольская сила
Однако осуществление подобного плана не представлялось возможным до того, пока хотя бы часть старинного дома не стала пригодной для обитания. Его строили многие поколения, и каждое внесло что-то свое. Первая постройка относится к 1787 году. Тогда, в самом начале, это был обычный дом колониального типа со строгими линиями, незаконченным вторым этажом и четырьмя внушительными колоннами спереди. Но со временем первоначальная постройка превратилась в основную часть усадьбы, в ее сердце, так сказать. Последующие поколения вносили изменения и добавляли новое — сначала появились винтовая лестница и второй этаж, затем различные пристройки и крылья, так что ко времени, когда я готовился превратить усадьбу в свое жилище, дом представлял собой огромное строение, беспорядочно раскинувшееся на площади свыше одного акра, не говоря уж о прилегающих к нему саде и лужайке, которые пребывали в столь же заброшенном состоянии, что и сам дом.
Годы и менее щепетильные строители смягчили строгость колониальных черт, нарушили архитектурную целостность: трапециевидная крыша соседствовала со сводчатой, маленькие окна с большими, изысканные фигурные лепные карнизы с простыми, слуховые окна с плоской крышей. В целом дом мне нравился, хотя человеку, знающему толк в архитектуре, он, должно быть, показался бы удручающе неудачным смешением архитектурных стилей. Это ощущение, правда, смягчали развесистые древние вязы и дубы, плотно окружающие дом со всех сторон, кроме той, где находился сад, в котором среди давно неухоженных роз проросли топольки и березки. И поэтому, несмотря на всю свою электичность, дом в целом создавал ощущение увядающего великолепия, и даже его некрашеные стены гармонировали с могучими деревьями.
В доме имелось по меньшей мере двадцать семь комнат. Из них для личного обустройства я выбрал три в юго-восточной его части, и всю ту осень и раннюю зиму наезжал из Бостона, чтобы проследить за ходом ремонта. После того, как полы зачистили и натерли воском, они приобрели свой прежний красивый цвет; после проводки электричества комнаты утратили былую мрачную унылость; вот только с канализацией пришлось повозиться до поздней зимы. 24 февраля я выехал в родовое поместье Пибоди. Затем, в течение месяца, меня занимали планы, касающиеся остальной части дома, и если первоначально я намеревался снести кое-что, оставив лишь старейшие постройки, то вскоре отказался от этих замыслов, решив сохранить дом, каков он есть, так как в нем ощущалось очарование, несомненно, приданное ему жившими здесь многими поколениями, а также порожденное сутью событий, происходивших внутри его стен.
За месяц я так влюбился в это место, что первоначальное ощущение временного порыва сменилось радостным чувством человека, нашедшего свой жизненный идеал. Но, увы, этот разросшийся идеал незаметно спутал все мои планы и привел меня на тот путь, которого я никогда не желал. Мне пришло в голову перевезти останки моих родителей, мирно покоившиеся на одном их кладбищ Бостона, в фамильный склеп, врезанный в склон холма, стоявшего относительно недалеко от дома, чуть в стороне от проходившего рядом шоссе. Кроме того, я намеревался предпринять попытку возвращения в США праха моего дяди, захороненного где-то во Франции, и таким образом собрать, по возможности, всю семью воедино на земле предков — неподалеку от Вилбрахама. Мой план относился к разряду тех, что иногда приходят на ум холостяку-отшельнику, в которого я превратился за какой-нибудь месяц, обложив себя рисунками и чертежами старинного дома, которому вскоре предстояло получить новую жизнь в новой эре, столь удаленной от его скромных истоков.
Именно с целью осуществления этого плана я, прихватив ключи, которые мне передал адвокат, отправился одним мартовским днем в фамильный склеп. Склеп не бросался в глаза, в общем-то, кроме массивной двери, обычно ничего и не было видно, потому что строили его как часть естественного склона, к тому же, в отсутствие ухода, за минувшие десятилетия деревья разрослись настолько, что практически заслоняли от взгляда все находившееся за ними. И дверь, и сам склеп воздвигали на века. Склеп был почти ровесник дому, и в течение многих поколений все из рода Пибоди, начиная с Джедедия, первым поселившегося в этих местах, находили там свой последний приют. Дверь давно не открывали, и поэтому мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сдвинуть ее с места, но в конце концов я справился с этой задачей — путь в склеп открылся передо мной.
Усопшие Пибоди — всего числом тридцать семь — покоились в своих гробах. Некоторые гробы стояли в нишах, а некоторые — нет. Несколько ниш, отведенных для самых первых поколений Пибоди, содержали лишь останки гробов, а вот ниша под гроб Джедедия оказалась совершенно пустой, и даже горстка праха не указывала на то, что там когда-то находился гроб с его телом. Внутри склепа, однако, царил порядок, разве что гроб с телом моего прадеда Асафа Пибоди казался по какой-то причине сдвинутым с места: он не находился на одной линии с другими гробами, которые появились там в последнее время — гробами моего деда и одного из дядьев. Им не нашлось места в нишах, и поэтому они просто стояли на уступе, пристроенном к стене с нишами. Более того, казалось, что кто-то поднимал или пытался поднять крышку гроба Асафа Пибоди, потому что один шарнир был сломан, а другой расшатался.
Когда я инстинктивно попытался выровнять гроб с телом моего прадеда относительно других, то задел крышку и несколько сдвинул ее, и моему ошарашенному взору предстали останки Асафа Пибоди. Я увидел, что по какой-то ужасной ошибке его похоронили лицом вниз; мне не хотелось думать даже по прошествии стольких лет после его смерти, будто старика могли похоронить в каталептическом сне и он принял мучительную смерть, задохнувшись в тесноте гроба. Он него остались одни кости — кости да еще клочки одежды. Тем не менее, я чувствовал необходимость исправить ошибку или случайность — неважно, что это было. Поэтому, сняв крышку с гроба, я почтительно перевернул череп и кости моего прадеда, с тем, чтобы его скелет принял правильное положение. При других обстоятельствах мои действия могли бы показаться ужасными, но тогда они казались мне вполне естественными, потому что благодаря проникавшему через открытую дверь солнечному свету и испещрившим пол теням, склеп не выглядел мрачным местом. В конце моего посещения я осмотрел склеп на предмет наличия свободных мест и с удовлетворением отметил, что в нем хватит места и для моих родителей, и для моего дяди — если его останки будут найдены и перевезены из Франции, — и, наконец, для меня самого.
Подготовившись таким образом к осуществлению своих планов, я запер за собой склеп и направился к дому, размышляя о том, каким образом вернуть останки дяди на родную землю. Дома я немедленно написал письмо в адрес властей в Бостоне и местных властей с просьбой разрешить мне перезахоронить прах родителей в фамильном склепе.
Той же ночью, если мне не изменяет память, в поместье Пибоди начали происходить странные вещи. По правде говоря, меня в некотором роде косвенно предупреждали, что с домом, возможно, не все в порядке. Когда я приехал, чтобы вступить во владение домом, старый Хопкинс, передавая мне ключи, настойчиво интересовался, действительно ли мне хотелось предпринять такой шаг, и, похоже, с не меньшей настойчивостью стремился подчеркнуть ту мысль, что дом представлял собой «уединенное место», что соседи-фермеры «всегда недолюбливали Пибоди», и что «удержать жильцов в доме» всегда оказывалось делом нелегким. По его словам — и этот момент он выделил особо, чуть ли не смакуя, — поместье относилось к разряду тех мест, «куда никто никогда не ездит на пикник, и где вы никогда не найдете ни бумажных тарелочек, ни салфеток». Одним словом, я услыхал сплошной поток двусмысленностей и намеков, ведь старик так и не захотел привести ни одного факта, потому что фактов, очевидно, не было, за исключением того, что соседи с неодобрением относились к такому огромному поместью посреди, в общем-то, сельскохозяйственного района. И действительно, вокруг поместья площадью около сорока акров, в основном поросших деревьями, простирались ухоженные поля и виднелись каменные стены и решетчатые ограды, вдоль которых росли деревья и кустарники, дававшие надежный приют птицам. Бабушкиными сказками посчитал я все это, учитывая родство адвоката с окружавшими меня фермерами: крепкими здоровяками-янки, ничем не отличавшимися от Пибоди, разве что занимались они более тяжелым трудом, да и работали побольше.
И вот в ту ночь, в ночь, когда мартовский ветер ревел и завывал в ветвях деревьев, мною завладела мысль, что я в доме не один. Откуда-то сверху доносился звук не то чтобы шагов, но какого-то движения. Звук не поддавался описанию, разве что исходил отчего-то, двигавшегося взад-вперед, взад-вперед в узком пространстве. Я помню, как вышел в большую темную комнату, в которую спускалась винтовая лестница, и прислушался в темноте надо мной, потому что звук, казалось, плыл сверху вниз по лестнице — иногда он слышался явно, иногда доносился лишь шорох; поэтому я стоял там и все прислушивался, прислушивался, прислушивался, пытаясь установить его источник, пытаясь на основании рассуждений дать ему какое-нибудь объяснение, так как ранее его не слышал, и, наконец, пришел к выводу, что ветер, должно быть, прибивал ветви деревьев к дому и водил ими туда-сюда по стене. Утвердившись в таком мнении, я вернулся к себе в комнату, и больше звук не доставлял мне беспокойства — не то чтобы он прекратился, как раз наоборот, а просто получил разумное объяснение.
