Пол Клив - Чистильщик
Салли облокачивается на скамью и смотрит на меня сверху вниз, жуя точно такой же бутерброд. Похоже, это означает, что она тут собирается остаться еще на какое-то время. Она продолжает улыбаться мне, даже пока жует. Я не помню, видел ли ее когда-нибудь без этой тупой улыбки на лице. Пока я ем, она со мной разговаривает. Рассказывает о своих родителях, о брате. Она говорит мне, что сегодня день его рождения. Я и не пытаюсь спросить, сколько ему исполняется. Она все равно говорит:
— Двадцать один.
— Собираетесь как-нибудь отмечать? — спрашиваю я, коль скоро она ждет этот вопрос.
Она начинает что-то говорить, потом притормаживает, и я понимаю, что она занимается своей обычной умственной работой, работой недоразвитого человека, в процессе которой ей приходится внимательно обдумывать абсолютно все, начиная с того, есть ли у нее вообще брат, и заканчивая тем, действительно ли ему сегодня исполняется двадцать один год. Женщины, может, и пришли с Венеры, но откуда берутся такие женщины, как Салли, понятия не имею.
— Просто как-нибудь отметим дома, тихонько, — говорит она, и голос у нее грустный, и я думаю, что тоже был бы расстроен, если бы мне пришлось что-нибудь тихонько праздновать с семьей. Она подносит руки к распятию, висящему у нее на шее. Я всегда находил немного забавным, что дауны не только могут верить в Бога, но даже считают, что Он славный малый. На распятие припаяна массивная металлическая фигурка Иисуса, и этот Иисус выглядит страдающим, не потому, что его распяли, а потому, что голова его свисает вниз и он вынужден постоянно заглядывать Салли под майку.
Я чувствую, как бежит время. Папка все еще у меня под комбинезоном. Хочу, чтобы Салли оставила меня в покое, но не знаю, что для этого нужно сделать. Начинаю жевать второй бутерброд, который она мне принесла. Она пытается втянуть меня в разговор, спрашивая о моей собственной семье. Но мне нечего рассказать на эту тему, помимо того, что моя мать чокнутая, а папа умер, и ни то, ни другое не изменится больше никогда, так что я держу все это при себе. Тогда она спрашивает меня, как проходит мой день, и как он прошел вчера, и как он пройдет завтра. Это так же бессмысленно, как говорить о погоде: переливание из пустого в порожнее, и нет ничего, в чем я был бы менее заинтересован в данный момент.
Прошло двадцать минут; все это время я очень медленно жую, киваю в такт разговора, а углы спрятанной папки покалывают мне живот; наконец Салли встает и уходит, бросив на прощание «еще увидимся». Как только она выходит, я вынимаю папку из-под комбинезона и кладу ее на скамью. Никогда не нервничал по поводу того, что приносил сюда, чтобы разглядеть, но сегодня нервничаю. Салли может вернуться, но я думаю, она все равно не поймет то, что увидит, так что можно продолжать.
Бережно, как археолог, раскрывающий только что найденное Евангелие, я открываю папку. Первое, что я вижу, это Даниэла Уолкер. Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, и шея у нее вся в синяках. Вынимаю фотографию и кладу ее лицом вверх, на скамью. Это только первая из девяти. Даниэла не на всех фотографиях, но, похоже, на большинстве из них.
Я раскладываю их в ряд, будто какой-то странный пасьянс со страшными картами. Она смотрит на меня с четырех из девяти фотографий, причем на каждой последующей кожа ее как будто серее, чем на предыдущей. Судя по времени, указанному на фотографиях, их снимали в течение часа, так что, возможно, цвет лица действительно менялся. На последней фотографии ее зеленые глаза уже не блестят. По текстуре они больше напоминают подпорченные сливы. Остальные шесть фотографий — ее спальня, снятая под разными углами.
Согласно пометкам в папке, было сделано еще сто двадцать фотографий — целое портфолио — и на них в деталях запечатлены многие предметы в доме, а также другие комнаты, изнутри и снаружи. Каталог этих фотографий весьма точен: дверь, лестница, спальня, мебель, пятна на ручке. Все и вся.
Внимательно рассматриваю фотографии, но ничего не вижу. Поэтому рассматриваю их еще внимательнее. Пытаюсь представить себя у нее дома. Это трудно, так как на фотографиях отснята только спальня. Интуиция, которая, как я надеялся, подскажет мне что-нибудь исходя из моего собственного опыта, молчит.
Пробегаюсь глазами по докладу. Ее тело найдено мужем, труп был накрыт простыней. Может, ее убийца раскаялся в том, что сделал? Или это просто дань приличию?
Читаю отчет токсикологов. Потратил большую часть своего обеденного перерыва на расшифровку десятистраничного отчета, сообщившего мне только, что наркотиков в ее крови обнаружено не было. Ни алкоголя. Ни какого-либо яда.
Отчет о вскрытии еще длиннее, зато не такой запутанный. В отличие от предыдущего, он не рассчитан на специалиста, и я знаю, как он закончится, еще до того, как дочитываю до конца. Там совершенно равнодушно рассказывается о том, что пришлось пережить Даниэле, скорее всего, потому, что патологоанатом все это видел раньше, и не раз, и ему это все давно надоело. Отчет проиллюстрирован схематическими изображениями женского тела и его анатомии, и патологоанатом на этих схемах указал, что и где было повреждено во время того страшного испытания, которое она перенесла. Следов спермы найдено не было. Был использован презерватив. Волосы на лобке были вымыты убийцей, не оставившего своих волос или кожных клеток. Никогда такого не делал да и теперь не собираюсь — хотя, в принципе, идея неплохая. Это доказывает, что убийца — далеко не сумасшедший и несколько осведомлен в деле поиска улик.
Еще были большие синяки во всех местах, где им и полагается быть, также ей сломали два ребра. Один раз ее ударили в глаз, еще один раз — в рот. Были там и другие, более давние увечья — некоторые сделаны месяца за два до убийства. Увечья, о которых она никуда не сообщала. Увечья, которые, по мнению патологоанатома, были получены вследствие побоев. Так что Даниэла привыкла к тому, чем с ней занимались. Причина смерти: удушение.
Остальная часть отчета о вскрытии оказалась стандартна и неинтересна. Это все равно что читать рапорт механика после починки машины. Тело было полностью разобрано и проанализировано. Вес каждого отдельного органа. Объем мозга. Подробные, на две страницы, описания фотографий, сделанных во время вскрытия: фотографии ее рук, шеи, ног. Меня все это не интересует.
Никаких отпечатков. Убийца использовал резиновые перчатки, примерно такие же, как у меня. Следы перчаток были обнаружены на ручке двери, к которой он прикоснулся. На теле жертвы также найдена масса следов от резины. Убийца, наверное, надел двое перчаток, так как на следах, оставленных пальцами, не было обнаружено даже контуров ногтей. Единственными найденными отпечатками оказались нерезкие пятна на ее веках, да и те так сильно смазаны, что пользы от них не было никакой. Это одно из больших достоинств человеческой кожи — уникальный материал, на котором практически не остается отпечатков пальцев. Правда, были найдены волосы в других местах. И ниточки из одежды. И следы. Но пока все они свелись к следам ее мужа, нашедшего тело, и полицейских с детективами, работавших на месте преступления. Невозможно оставить место преступления абсолютно нетронутым. Чтобы это сделать, пришлось бы упаковать все место преступления в огромный полиэтиленовый пакет, в который никому не разрешалось бы войти, чтобы собрать изначальные улики.
У полиции есть база данных ДНК своих сотрудников. Таким образом они исключают улики, оставшиеся после их людей. Затем берут пробы крови членов семьи, друзей, соседей, до тех пор, пока не сведут количество улик до минимума. Прошлой ночью я оставил массу улик: слюну на тех двух бутылках пива, нитки из одежды, волосы. Но на меня не заведено никакого досье. Ничто не могло увязать эти улики с моим именем. Так что я — свободный человек.
Тот, кто убил Даниэлу, мог иметь свое досье.
Улики, которые я после себя оставляю, связывают мои убийства друг с другом. Не знаю, кто проассоциировал убийство Уолкер с остальными, но решение это было неверным.
Я доедаю яблоко, и больше мне есть нечего. Яиц сегодня нет. Обеденный перерыв почти закончился, но у меня еще есть немного времени, чтобы изучить отчет о вскрытии. Ее ногти были подрезаны после смерти, видимо, она здорово поцарапала своего убийцу. Меня тоже неоднократно царапали, но лицо — никогда, да меня это и не особо беспокоит, так как это часть моей работы. Я просто никогда не закатываю рукава, пока не пройдут эти царапины. Я бы никогда не додумался обрезать им потом ногти, чтобы спрятать улики. С чего бы я вдруг начал стричь ноги и подмывать волосы на лобке именно этой жертве и никакой другой? Как полиция может связать это убийство с остальными?
Я складываю фотографии и бумаги в портфель, потом кладу туда кассету из конференц-зала, запираю его и оставляю на скамье. Иду на четвертый этаж, где больше комнат и меньше людей и где нет конференц-зала. Здесь я повторяю ту же процедуру с тряпкой и пылесосом. Со всеми здороваюсь. Все улыбаются мне, будто я их лучший друг.
