Андрей Щупов - Охота на волков
— Какова будет версия?
— Насчет этого загадывать не будем. Сделаем подарочек нашим друзьям в милиции, а там уж пусть гадают сами. Как назовут, так и будет. Мы уж в нужный момент подладимся и подыграем.
Клим Лаврентьевич умолк, но адъютант продолжал сидеть.
— Что-то еще?
— Я хотел спросить. Кто возглавит оперативную группу? Белов в Крыму, с Альтовым — проблемы, Акимов еще не совсем введен в курс дела…
— Ну зачем же кого-то умолять и упрашивать? А мы-то с вами на что-нибудь еще годимся?
— Понял, — офицер с той же блеклой улыбкой на лице поднялся. — Разрешите идти?
Клим Лаврентьевич кивнул, со стуком уронил шар на полированную поверхность стола. Выпущенный на волю пленник заскакал, быстро подбираясь к краю, обещающему еще большую высоту падения. Но упасть на пол Клим Лаврентьевич ему не позволил, ловким движением перехватив шар в воздухе.
* * *— До чего же мне осточертел этот парик! — Баринов шумно вздохнул. — И переносица чешется. Как такое терпят очкарики?
Валентин промолчал. Он следил за улицей. Баринову же было невмоготу, и, развернувшись на сидении, он с оживлением принялся рассказывать:
— Видел бы ты меня в первый день свободы! Робкий был, что твой кролик. Ходил на цены глазеть, продавщицам подмигивать боялся. Одной подмигнул, она покраснела. Мне бы тут анекдотец какой ввернуть или пригласить куда-нибудь, а я стою дурак дураком и чувствую, что и сам раскаляюсь, как маков цвет. А как пошли коммуняки по улицам, так я и вовсе деру дал домой. Потому как, Валь, свобода — она тоже привычки требует. Позвонили, понимаешь, в дверь, — я за пояс отвертку отточенную и на цыпочках к глазку. Смотрю, а там соседка молодая в халатике. Кожа белая, молочная!… — Баринов мечтательно причмокнул губами, рассеянно полез пятерней под парик.
— Ну и что?
— Да ничего. Соли попросила, предупредила, что воду горячую на днях отключат, чтоб, значит, следил за кранами. А то у них постоянно кто-нибудь кого-нибудь заливает. И ведь не верил я ей! До самого конца. Ухо прижимал к двери, хотел удостовериться, что действительно соседка. А после в окно выглядывал… — Баринов развеселился. — После того дня еще одно приключение имел. Днем-то боязно, так я ночами стал выбираться. Подышу воздухом, погляжу на звезды — и вроде как легче становится. Вот на вторую ночь чуть было не раздели. Четверо огольцов, у двоих резиновые дубинки. И что самое пакостное — даже разговаривать не стали. Помнишь, как в наше-то время было? Ну, остановят, ну, попугают, — снимут там шапку или шубу, пендаля дадут, но ведь все по-людски, без садизма. Нынче, брат, иной коленкор. Шуба с шапкой — предлог. Куда заманчивей зубы вышибить или ногами по ребрам прогуляться. Это я тогда замечательно понял. Словечка не дали сказать — все разом кинулись. С азартом парнишки работали. Другого бы на месте завалили — это я точно говорю. Да и я ушами прохлопал, успели пару раз огреть дубинкой. У меня и отвертка с собой была, да все так закрутилось, что я про нее и не вспомнил. Двоих завалил и дал ходу. Сам не знаю почему. Ведь не испугался, нет! А чего-то побежал. Ох, они и вздрючили за мной! Шустрые попались огольцы. Камээсы, небось, какие-нибудь. Умудрились загнать в какую-то подворотню, а там я и сам опомнился. Отвертон свой достал, поймал одного в замок, отвертку к горлу — и давай им политес разводить. До того договорился, что и блатным себя назвал, и к Афгану примазался. Мол, я оттуда и терять мне, нечего. Надо было тебе на них посмотреть. По-человечески ведь стали разговаривать, закурить предложили. Расстались, как друзья-товарищи… — Баринов, хмыкнув, качнул головой. Оживление его сошло на нет.
— Странно все стало, Валь. Поверишь ли, страх иногда накатывает. Да такой дурной, что впору морду задирать и выть. Словно и не в родной стране очутился. А ведь до тюряги я знать не знал, что это за штука такая — страх. И Галину еще черти подбросили. То есть, может, и не черти, но только шибко умирать стало неохота, Валь. Боязно…
Валентин слушал рассеянно. С неба сыпало нечто среднее между моросью и снегом, и оттого сидеть в машине было особенно уютно.
— Ничего, как-нибудь попривыкнем, — сам себе сказал Баринов. — Куда мы денемся.
Склонившись к ногам, он достал спортивную сумку, нашарив на дне термос, принялся наливать себе парящий кофе.
— Желаешь взбодриться?
Валентин покачал головой.
— Второй час сидим. И чего ждем? — Баринов с хлюпаньем стал пить из чашки. — Дворик какой-то унылый, домишки блеклые, а мы тут у всех на виду. Может, хоть под топольки встанем?
— Я здесь жил когда-то, — Валентин шевельнулся. — До того, как сел.
— Жил? Вот так номер! — Баринов заворочал шеей, озирая двор иными глазами. — Значит, ждем не клиента? Так надо понимать?
— Нет, не клиента, — Валентин напряженным взором следил за подъездом, накрытым бетонным козырьком с длинной изогнутой трубой, увенчанной фонарным абажуром. — И не ждем, а просто… — он умолк, не завершив мысли.
— Ну-ну, — Баринов покосился на часы. — А к Бореньке потом не опоздаем?
— Нет, — Валентин тоже невольно взглянул на часы. — Не опоздаем.
— Что ж, — Баринов завинтил термос, с хрустом потянулся. — Тебе решать, генерал. Я-то ничего, только парик этот идиотский… — он воодушевленно присвистнул. — Ого! Глянь-ка, генерал! Какая шмара цопает! Ей богу, я такую на афише видел недавно… Эй, Валь, ты куда?!
Не слушая напарника, Валентин уже выскакивал из машины. Он бежал к той самой «шмаре», которую заприметил Баринов.
* * *Она не казалась грустной, — самое обычное лицо чуть подуставшего человека, но было в Виктории нечто, что привлекало к ней постороннее внимание. Даже со спины и даже издалека. Все это Валентин ухватил в одно мгновение, должным образом однако не оценил, — волнение поглотило все чувства. Аллочка, Баринов, смерть полковника — все разом перекочевало в мир потустороннего. Прошлое могучим зверем выбралось из болота, встряхнувшись и ссыпав с себя крошево последних лет. Он снова был с ней, он снова был там — на розовом островке — наедине с ее смешливыми глазами, ее жизнерадостным щебетом. И только сейчас Валентин со всей очевидностью понял, что по сию пору болен одиночеством. Ее не было, и в сущности не было его самого. Все шло самотеком, без радостной устремленности, без главного жизненного озарения.
Валентин загородил ей путь, встав столбом, чувствуя, как что-то происходит с его лицом. Выражение спокойствия не давалось ему. Снова начался нервный тик.
— Виктория!…
Она побледнела еще до того, как подняла на него глаза. Остановившись, потянулась дрожащей рукой к шапочке на голове, поправила непокорный локон. Никогда Валентин не видел ее в зимней одежде, но движение показалось до боли знакомым. Ворох разнородных чувств обрушился на него. И подумалось, до чего же он стар, неуклюж, страшен. Перед ним же стояла сама Юность, иное поколение, чужое племя. Баринов заявил, что первый день свободы перепугал его до смерти. Он не лгал. Связи людей хрупки и сиюминутны, и на Валентина тоже накатил страх. Нить, в прочность которой он так долго верил, вдруг показалась ему пугающе тонкой, натянутой до предела…
Ни он, ни она более ничего не сказали. Подъезд Виктории и машина с Бариновым осталась позади. Они шагали, не выбирая направления, и продолжали молчать. Внутренняя паника Валентина перешла в стон, но вскоре затих и он. Холод надвинулся отовсюду, привычное ощущение пустоты замаячило на горизонте. Он был никто и он ничего не заслуживал. Она была всем, имея возможность выбирать и осчастливливать своим выбором. Зачем выбирать того, кто приносит несчастья, кто время от времени исчезает. Подобное чувство ущербности уже посещало Валентина. Очень давно, когда он впервые провел параллель между собственным детством и зрелостью, между бесконечным оптимизмом и суетным поиском малого. С каким разным настроением выходят во двор дети и взрослые. Перед первыми мир распахивается во всю ширь, вторые попросту спешат в магазин или на работу. Праздничный календарь с годами темнеет, и этого не удается избежать никому.
— Как ты живешь? — Валентин все же сумел с собой справиться.
— Как все.
Тускло и равнодушно… А чего он еще ждал? Несколько лет! Бездна соблазнов и никаких обещаний… Валентин почти услышал, как с жестким дребезгом внутри него опускаются многочисленные жалюзи. Люди защищаются, как умеют, — он спасался по-своему.
— Ты совсем не изменилась… Только немного подросла, кажется.
— Это каблуки.
Они обогнули угол дома и двигались теперь в обратном направлении.
— И по-прежнему учишься?
— Уже нет. Работаю. Но через год попробую в институт.
— В медицинский?
— Нет, на океанологию.
— Вот как? — он действительно удивился. Осторожно взглянул на нее сбоку. Все тот же чудный профиль, нос с маленькой горбинкой. Виктория смотрела себе под ноги, и он молчаливо порадовался этому обстоятельству. Глаза ее были главным оружием, не следовало рисковать лишний раз.
