Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна

– То есть вы хотите сказать, что убийцу наняла женщина, упомянутая в записке? – Бородин откинулся на спинку стула. – Не слишком ли сложно для заказного убийства? Все-таки восемнадцать ножевых ранений…

– Да, наверное, вы правы, – равнодушно кивнул Фердинанд, – Лику убил случайный маньяк, – он поджал губы и замолчал на несколько секунд. Лицо его замерло, он тревожно думал о чем-то и вдруг выпалил неожиданно громким, высоким голосом: – Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Ее изнасиловали?

– Нет, – покачал головой Илья Никитич. – Ее сначала ударили по шее ребром ладони. Вероятно, это сделал человек, владеющий каратэ. Вы ведь занимались каратэ и должны знать, что ударом по сонной артерии можно убить. Не понимаю, зачем потом понадобилось восемнадцать раз ножом, – он попытался поймать ускользающий взгляд Фердинанда, – и почему она открыла дверь случайному маньяку?

– Не могла она открыть дверь случайному человеку, – смиренно кивнул Фердинанд, – она была осторожной. Вероятно, его впустила сумасшедшая девочка.

– Но как умудрился случайный маньяк уговорить Люсю взять вину на себя? – задумчиво пробормотал Бородин. – Девочка до сих пор повторяет, тупо и упорно, что это она убила тетю, словно ее зомбировали. Это мог сделать только хорошо знакомый человек, которому она верила, от которого она была беременна. У нее ведь в больнице выкидыш случился, так-то, уважаемый Ферди… простите великодушно, Федор.

– Вы с ума сошли? – процедил Фердинанд сквозь зубы и густо покраснел. – Вы соображаете, что несете? Значит, я, по-вашему, убил Лику, врезал ей ребром ладони по сонной артерии, восемнадцать раз пырнул ножом, а потом каким-то непостижимым образом убедил четырнадцатилетнюю идиотку взять вину на себя, но предварительно еще и обрюхатил ее?!

– А почему вы решили, что я говорю о вас? – тихо спросил Бородин.

– Я отказываюсь с вами разговаривать. Не могу больше. Все. Устал. И не обязан.

– Отказываетесь давать свидетельские показания? – вкрадчиво уточнил Бородин.

– Это по-другому называется. Это шантаж, психологическое давление, черт знает что! Я живой человек, в конце концов, а вы делаете из меня какое-то исчадие ада. Всему есть предел! – он кричал и трясся. Лицо его покрылось испариной. Глаза больше не бегали, глядели прямо на Бородина, и в них не было паники, страха, ничего, кроме гнева сильно оскорбленного человека.

– Никаких обвинений я вам пока не предъявляю, – отчеканил Бородин, – я просто излагаю факты. Это во-первых. А во-вторых, будьте любезны, впредь выбирайте выражения. Ну что, продолжим? Или вы напишете официальный отказ?

– Извините. Сорвался, – буркнул Фердинанд и закурил очередную сигарету. – Я готов отвечать на ваши вопросы.

– Замечательно, – кивнул Илья Никитич. – Скажите, пожалуйста, как звали отца Люси?

– Не знаю.

– Об интернате или лесной школе, где жила Люся, вам известно хоть что-нибудь?

– Это учреждение находится где-то под Москвой. Лика ездила туда на электричке. Больше мне ничего не известно.

– С какого вокзала?

– С Киевского, – выпалил он, не моргнув глазом.

– Ну вот, уже неплохо. Может, поднатужитесь, еще что-нибудь припомните?

Фердинанд молча помотал головой.

– Хорошо, вы знаете, что Лилия Анатольевна ездила туда. Как часто? В каком настроении возвращалась?

– Думаю, часто. А насчет настроения… – он закатил глаза и принялся теребить свой грязный носовой платок, – скверное у нее было настроение. Каждый раз все хуже. В последнее время, когда я звонил ей, уже по голосу угадывал, что она только что вернулась оттуда. Впрочем, надо делать скидку на ее обостренное чувство вины. Она грызла себя, считала свой поступок чуть ли не предательством, – он замолчал, облизнул губы, и стало заметно, что он дрожит, во рту у него пересохло. Илья Никитич решил пока оставить эту тему. Он давно приучил себя не спешить с вопросами, которые его особенно остро интересовали.

– Федор, вы чаю хотите? – Бородин тепло улыбнулся.

– Чаю? Нет. Не стоит беспокоиться. Спасибо.

– Ладно, нет так нет. Скажите, Ольга Коломеец когда-нибудь говорила о суициде?

– О чем? Ах, ну да, я понял. Она не просто говорила об этом. Она культивировала тему самоубийства, особенно в переходном возрасте. Стену над своей кроватью увешала портретами Цветаевой, Есенина, Маяковского, но не потому, что любила стихи. Просто все они покончили с собой. Только этот у нее был критерий. В восьмом классе устроила чудовищную демонстрацию, кстати, это тоже было окно. И знаете, из-за чего? Из-за джинсов! Ей страшно хотелось иметь настоящие, американские, с фирменной биркой. Написала записку, что в ее смерти виновата мама, она не любит свою младшую дочь, прицепила патетическое послание скотчем к холодильнику, встала на подоконник в тот момент, когда на кухне находились три человека, в том числе ваш покорный слуга. Сняли ее, разумеется. Потом была история с несчастной любовью. С ума сходила по одному своему однокласснику. Написала помадой на зеркале в прихожей: «Ухожу потому, что полюбила мерзавца с каменным сердцем!» Лиля застала ее с бритвенным лезвием на бортике ванной. Ну, разумеется, лезвие кожи не коснулось. Однако все это только подтверждает, что ей помогли прыгнуть из окна. Когда человек грозит, он не доводит дело до конца. Ему надо испугать, обратить на себя внимание, чтобы все вокруг прыгали, жалели его, ну и так далее… Не знаю, сама, не сама, с одной стороны, да, с другой нет, и вообще, десять лет прошло, как было на самом деле, узнать уже невозможно. Кто мог рассказать, того нет на свете. – Речь Фердинанда становилась все невнятней, как будто он вдруг страшно захотел спать. Возбуждение сменилось апатией. Чтобы продолжить разговор, требовалось как-то встряхнуть его, однако Бородин решил пока не делать этого. Иногда реакция на вопрос несет в себе больше информации, чем ответ, сформулированный вслух.

– Я вижу, вы действительно устали, – мягко произнес Бородин, – пожалуй, на сегодня достаточно. Я понимаю ваше состояние, вы потеряли женщину, которая очень много для вас значила. Будьте добры, ознакомьтесь с протоколом.

Бородин наблюдал, как равнодушно скользят глаза Фердинанда по строчкам. Казалось, он не читал, а почти спал.

– Да, все нормально, – кивнул он, протягивая бумаги.

– Вот здесь, пожалуйста: «С моих слов записано верно», число и подпись. И еще, вот это заполните, пожалуйста.

– Что это? Подписка о невыезде? – Фердинанд немного, но проснулся. Глаза сухо заблестели.

– Всего лишь формальность, – утешил его Бородин, – вы ведь не собираетесь никуда уезжать из Москвы в ближайшее время? Нам нужна гарантия на постоянную связь с вами.

Фердинанд склонился над бумагой, Илья Никитич заметил, что он сделал несколько помарок и рука опять дрожала. Закончив, он откашлялся и хрипло выдавил:

– Какие вы все… одинаковые. Я не сбегу. Незачем и некуда.

Глава одиннадцатая

В московской квартире Солодкиных ванная напоминала подводное царство. Дымчато-бирюзовая плитка с выпуклым рисунком. Длинные извилистые водоросли, хрупкие водяные лилии, золотистые и синие прожилки гармонировали с нежно-голубым фаянсом и позолотой английской сантехники. Рама овального зеркала, дверцы шкафчиков были украшены инкрустацией из бирюзы и малахита. Изящные морские коньки, кальмарчики, крабики. Каждая фигурка имела право стать отдельным ювелирным украшением. На позолоченных кранах таинственным блеском сияли синие и зеленые фианиты, неотличимые от настоящих сапфиров и изумрудов.

Маша любила купаться, улыбалась, весело дрыгала ножками. Огромная джакузи была для нее морем. Ксюша добавляла в воду ароматную соль, бросала яркие прелестные резиновые игрушки, поддерживая Машин затылок, давала ей вволю побарахтаться. Маша смеялась, шлепала ладошками по бирюзовой воде, тянулась за желтым утенком, ловила и брала в рот зеленого забавного крокодильчика. Ксюша ловко переворачивала ее со спинки на животик, болтала что-то ласковое и бессмысленное, но вместо шикарной джакузи видела облезлую «сидячку» в доме своих родителей, шершавое, рыжее от ржавчины дно ванной, беловатую волокнистую мочалку с истлевшей ситцевой петелькой, толстый резиновый шланг, похожий на гигантского бледного червя. Его надевали на кран и из него производили полив голенького озябшего ребенка. Душ почему-то всегда был сломан. Над головой грозно покачивались безобразные трико и панталоны, воняло хозяйственным мылом, тут же на табуретке стоял жестяной таз с замоченным бельем. Серая вода в тазу была подернута плотной мыльной пленкой и тяжело, жирно колыхалась.