Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Дашкова Полина Викторовна

Май резко убрал голову из-под ее ладони и сразу обмяк, сгорбился, бессильно уронил руки.

– Значит, я ошибаюсь. Вот дурак! Ладно. Есть человек. Я его знаю?

– Нет, он не наш, не балетный, не из театра, никто его не знает, я никому… – она осеклась, вздрогнула.

Фанерная дверь перегородки бесшумно приоткрылась, из полумрака поблескивал любопытный Васькин глаз.

– Теперь ты дома ловишь шпионов? – крикнула Маша. – Ну-ка брысь!

Глаз исчез, дверь закрылась, но тут же опять открылась. Показалась Васина голова. Притворно зевнув, он произнес тягучим басом:

– Маня, ты чего орешь? Я вот уснул, а ты меня разбудила. Я чаю хочу.

– Хорошо, – она встала, взяла чайник.

Май прихватил грязные тарелки, поплелся за ней на кухню.

– Не спрашивай меня больше ни о чем, – прошептала она. – Я сама ничего не понимаю, и хватит, все, забыли.

– Ладно, забыли. Только скажи, он не из них, не из этих?

– Нет. Он сам по себе.

– Невозможно, – Май помотал головой. – Так не бывает.

– Что ты имеешь в виду?

– Здесь и сейчас никто не может быть сам по себе.

– Все, хватит, пожалуйста. Ты не ответил, придешь в понедельник на репетицию?

– Вряд ли. Я не смогу танцевать, когда она лежит в коридоре.

– А когда лежала в вашем гнилом подвале, мог? Ну допустим, ты не придешь. Что дальше? К ней тебя все равно не пустят.

– Попробую устроиться туда санитаром.

– И этим окончательно ее добьешь. Я помню, когда у нее был очередной приступ, я пришла к вам, она лежала и повторяла: «Маинька, танцуй, пожалуйста, танцуй!»

– Она и сегодня это сказала, – мрачно кивнул Май, – но я не могу, когда она там.

– Можешь. Если ты уволишься из театра, тебя арестуют. Но когда мы удачно станцуем премьеру, ты станешь солистом, у тебя появится возможность лечить бабушку совсем в других условиях, и вас, наконец, переселят из подвала. Кино, театр, особенно Большой, это витрина. Витрина должна сверкать. Киноартистов, балетных и оперных солистов не трогают. Поэтому в понедельник ты явишься на репетицию. Завтра я с тобой поеду в Склиф и дам, кому нужно, денег, чтобы ее положили в палату и выносили судно. Сегодня ты останешься у нас, постелим на полу в нашей с Васькой комнате.

Послышалось легкое покашливание, на пороге кухни стоял Карл Рихардович и улыбался.

– Добрый вечер, Машенька. Здравствуйте, Май. Может, будет удобнее у меня? На диване лучше, чем на полу.

– Да, спасибо, это отличный вариант, – поспешила ответить Маша.

На самом деле в их с Васей комнате, если уложить на пол третьего человека, то можно запросто наступить на него ночью, места между двумя кроватями совсем мало и лишнего матраца нет. Но отпускать Мая в таком состоянии в его подвал, тем более в ночь с субботы на воскресенье, когда соседи празднуют, ужасно не хотелось.

Май забормотал, что ему неудобно и сейчас он пойдет домой, но глаза у него закрывались, он еле держался на ногах.

– Идемте, дам вам чистое полотенце, – Карл Рихардович тронул его за плечо. – Примите горячий душ и как следует выспитесь. Утром расскажете мне, что с вашей бабушкой, подумаем, чем можно помочь. Вы уж простите меня, я невольно слышал ваш разговор на кухне, двери открыты. Ты, Машенька, все правильно говорила, но очень уж громко.

Поздно вечером Илья забежал к мамаше на полчаса, узнал, что арестовали Верочку и Веточку, их комнату мгновенно заняла Клавка.

«Вот тебе и встреча в коридоре с товарищем Ежовым. Станешь тут суеверным!» – подумал Илья.

Разумеется, донос на старушек настрочила Клавка и выбрала их только потому, что ее комната была соседней, через стенку. Управдом выдал ей разрешение проделать в стенке дверь, и в квартире возился нанятый Клавкой плотник, стучал, пилил. Евгений Арсентьевич изнывал от приступа язвы, лежал в мамашиной комнате на диване, обмотанный вокруг пояса старой шалью. Мамаша крепко выпила, материла Клавку, грозилась отравить ее.

– Сынок, ну сделай что-нибудь, Верочка с Веточкой пропадут в тюрьме, сынок, помоги им, похлопочи, – повторяла Настасья, сидя на диване в ногах Евгеши и раскачиваясь взад-вперед.

– Настасья, с ума сошла? На что сына подбиваешь? – сипло зашептал Евгений Арсентьевич. – Хочешь, чтобы и его тоже? Берут, кто просит за арестованных, как сообщников берут, разве не знаешь? Начнет он хлопотать, сам пропадет, ты этого хочешь?

– Молчи, Евгешка! – рявкнула мамаша. – У моего Ильи должность ответственная, он ценный работник, он попросит, для него все сделают!

Но Евгеша не унимался, сел, свесил ноги с дивана, упрямо стукнул кулаком по коленке.

– Тем более если ответственная должность, сколько на его место желающих, а? Ради таких апельсинов с паюсной икрой мигом глотку перегрызут, только подставься! Смирно надо сидеть на должности!

– Ты-то, старый дурак, откуда знаешь? Чего за Ильюшу говоришь? Ну скажи ему, сынок!

– Мамаша, сейчас, именно сейчас, ничего нельзя сделать, – мрачно процедил Илья. – Потом, позже, может, удастся попробовать.

– О-ой, Пресвятая моя Владычица Богородица, – простонала Настасья, – когда позже-то? Пропадут они там, Божьи ласточки, передачу носила, не взяли, хер казенный в окошке: «Не положено, проходите, следующий», слова от него не добьешься, люди в тех очередях сутками дежурят, на морозе, с малыми детьми. Сынок, объясни ты мне, что ж это такое? Сколько еще упырю нужно кровушки? Сколько нужно, чтобы насытилась его гнилая утроба?

– Мамаша, все, молчи, молись про себя Пресвятой Богородице и молчи, – Илья обнял ее, погладил седую голову. – Я не могу помочь Веточке и Верочке, никак не могу, прости меня, от Клавки держись подальше, прекрати пить и болтать.

– Хорошо, сынок, я поняла, – она взглянула на него опухшими мокрыми глазами. – Ты меня прости, что пристаю к тебе с глупыми бабьими просьбами, прости дуру старую.

Прощаясь, он шепотом спросил Евгения Арсентьевича:

– Фамилия Клавки – Лисова?

– Лисина Клавдия Ивановна.

– Где работает?

– Машинистка в Краснопресненском райкоме комсомола, – Евгеша испуганно заморгал. – Илья, что ты собираешься делать?

– Не знаю. Еще не придумал.

Ничего он не мог придумать, как ни ломал голову. О том, чтобы вытащить Верочку и Веточку, он даже не мечтал. Знал, что пропали Божьи ласточки, из мясорубки нет пути. Сейчас никого не выпускают, разве что заведомых стукачей-провокаторов, но даже их крайне редко и неохотно, по капризу Инстанции.

Он почти не спал ночью, утром явился на службу вялый, сонный, позвонил в буфет, попросил принести крепкого кофе и бутербродов.

«Забрать мамашу к себе? Не согласится, много раз предлагал. Да и не сумеет она жить на Грановского без своего Евгеши, без подружек-подавальщиц и прочего „простого народа“. Если даже уговорю, все равно станет постоянно мотаться туда, на Пресню. И как ей объяснить, что в мои хоромы гостей своих она позвать не сможет, а разговаривать с соседями, которых встречаешь в лифте и во дворе, можно только о погоде, и то аккуратно подбирая слова?»

Он массировал виски, болела голова, перед глазами маячили старенькие библиотекарши Верочка и Веточка, не мог не думать о них, представлял, как они сидят на протертой кушетке, прямые, застывшие, пока деловитая ежовская сволочь роется в их ветхом барахлишке. Потом воронок, камера. Вряд ли их уже водили на допрос, обычно людей держат в неизвестности нарочно долго. Впрочем, сейчас, перед процессом, для срочного пополнения рядов террористов Божьи ласточки вполне сгодятся. Все пришьется к делу – дворянское происхождение, французский язык, Бестужевские курсы, тайное монашество Верочки, муж Веточки, царский поручик, погибший двадцать лет назад.

– Пропали Божьи ласточки Верочка и Веточка.

Голова болела так сильно, что он забылся, произнес это вслух, чуть слышным шепотом. А в кабинет уже вошла румяная подавальщица Тася с подносом, накрытым белой крахмальной салфеткой.

– Вы что-то сказали, Илья Петрович? Не расслышала я, извиняюсь.